Критика о А.П. Чехове

Мы читаем этот пейзаж, те мысли, которые он рождает в голове Гурова, и уже предчувствуем, что прежний Гуров — герой курортных интрижек и мимоходного срывания удовольствий — кончился, что в душе его открылась новая страница, на прежние совершенно не похожая, очень нелегкая, глубоко драматическая, но достойная человека. И как душный неприютный день гармонировал в чем-то с прежним Гуровым, так с н

овым Гуровым как-то неуловимо сливаются море, горы, облака, широкое небо ореандинского утреннего пейзажа. Угрюмый безотрадный сахалинский пейзаж в финале рассказа «Убийство». «Каторжные, только что поднятые с постелей, сонные, шли по берегу, спотыкаясь в потемках и звеня кандалами. Налево был едва виден высокий крутой берег, чрезвычайно мрачный, а направо была сплошная беспросветная тьма, в которой стонало море, издавая протяжный, однообразный звук: « а .а… а . а .».

Каторжникам предстояла мучительная работа: выгружать пароход, швыряемый морской волной. Среди них находится каторжник Яков Иваныч Терехов, беспощадная религиозная нетерпимость которого вместе с тупой жадностью довели его до братоубийства, до двадцатилетней каторги, до потери навеки всех родных и близких людей. «Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий, рваный полушубок, Яков Иваныч пристально, не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина. С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов,— с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой он так жаждал и так долго искал и не находил весь его род . Все уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он все смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день».

Как и в примере из «Дамы с собачкой», мы находим здесь пейзаж не в роли фона, или аккомпанемента, или эмоционального усилителя, или иллюстрации к тексту и т. д. Нет, он — мощное орудие, участвующее в создании идеологической атмосферы произведения.

Еще один пример, где значение пейзажа еще важнее, где ему принадлежит явно ведущая роль и притом — какого широкого охвата!

В рассказе «По делам службы» следователь Лыжин вместе с врачом приезжает в деревню на вскрытие самоубийцы, земского страхового агента Лесницкого. Из-за поднявшейся метели они приехали слишком поздно, вскрытие пришлось отложить. За ними присылает лошадей сосед, помещик Тауниц, в уютном гостеприимном доме которого они проводят приятный вечер, ночуют, остаются из-за метели еще на сутки и затем уезжают в деревню. Сотский, — или, как он называет себя, цоцкай, — старик Лошадин, и днем, и ночью выполняя поручения начальства, ходит тем временем из деревни в усадьбу помещика к следователю и обратно. «Следователь спал непокойно Ему казалось во сне, что он не в доме Тауница, и не в мягкой чистойпостели, а все еще в земской избе, на сене, и слышит, как вполголоса говорят понятые; ему казалось, что Лес-ницкий близко, в пятнадцати шагах». Потом ему представилось, будто Лесницкий и сотский Лошадин шли в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга; метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали:

— Мы идем, мы идем, мы идем.

Старик был похож на колдуна в опере, и оба в самом деле пели точно в театре:

— Мы идем, мы идем, мы идем». Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу…. Мы не знаем покоя, не знаем радостей…. Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей». У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем».

И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин, и это было его давней затаенной мыслью и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно.

Он лег и стал засыпать; и вдруг опять они идут вместе и поют:

— Мы идем, мы идем, мы идем…. Мы берем от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, а вам оставляем легкое и радостное, и вы можете, сидя за ужином, холодно и здраво рассуждать, отчего мы страдаем и гибнем .».

Мимоходом мы бы хотели отметить, что если художественное произведение вообще неизбежно терпит ущерб при передаче его цитированием, то чеховские вещи сугубо от этого страдают: в них ведь каждое слово необходимо! Вот и сейчас приведенные цитаты дают лишь слабое представление об изумительной глубине и значительности чеховского текста, об органичности слияния тех мыслей, которые проносятся в голове следователя Лыжина, с воем ночной метели, с образами людей, с невидимым, но ясно ощутимым присутствием автора этого шедевра. Самая звукопись ночной метели переходит здесь уже в музыку, исполненную глубокого содержания!

Контрастность изображаемых Чеховым персонажей также помогает созданию поэтической атмосферы в произведении. Этот прием с полным основанием можно назвать классическим: с незапамятных времен он является излюбленным у писателей и художников вообще, притом функция его не ограничивается созданием или, точнее, усилением поэтического колорита.

Демон рядом с ангелом могут служить эмблемой этого приема. Однако с течением времени он утончался. Если Тициан в самом названии двух картин прямо указывал на их контрастную тему: «Amorsancta» и «Amorprofana» — «Любовь небесная» и «Любовь земная», то затем от такого вспомогательного подчеркивания художники отходили, оставаясь верными самой теме.

И верность эта естественна, законна. Она ничему не противоречит, она соответствует жизни, состоящей из контрастов, а в то же время контраст изображаемых объектов необычайно заманчив для художника, потому что в нем самом уже заключено могучее изобразительное средство: Татьяна и Ольга Ларины, поставленные рядом, взаимно усиливают впечатление от той и другой. Если глядеть, просто глядеть на них порознь, они покажутся бледнее и менее характерными. Возвращаясь к только что оставленному нами пейзажу из «Припадка», где первый, чистый, молодой снег падает в смрадный переулок с его публичными домами, мы с полной ясностью воспринимаем не только поэзию рядом с прозой, но сугубую поэзию рядом с грязью жизни.

 Скачать реферат