Виновники и жертвы войны

Истинное лицо войны проступает во встречающихся в письмах жалобах на нужду и лишения, сетования по поводу переносимых страданий, выражениях отчаяния. Участники войны предстают здесь в роли жертв, тогда как их роль как виновников войны оказывается затушеванной. Письма с фронта и подобные биографические материалы можно интерпретировать как свидетельство того, насколько интенсивно участники боев с

тремились избавиться от комплекса военных преступников, причем как в годы войны, так и после ее окончания. Данный феномен в этих свидетельствах не улавливается, так как не содержит анализа внутренних переживаний солдат, и в этом заключается ограниченность однолинейного подхода «истории снизу».

На наш взгляд, это преодолимо двумя способами. Во-первых, существует метод контрастного совмещения противоположностей, заключающийся в том, чтобы сопоставить различные биографические свидетельства и тем самым реконструировать многообразную жизненную действительность со всеми привносимыми отдельным человеком ограничениями и отторжениями реальности. Тем самым можно уточнить восприятие событий отдельным индивидуумом, равно как и установить, что речь идет о частичном, не всеобъемлющем толковании, свойственном внутреннему миру каждой личности.

Во-вторых, применительно к войне между Германией и Советским Союзом можно выделить пять основных групп людей, затронутых войной непосредственно. В зависимости от принадлежности личности к определенной социальной группе, которой присуще собственное понимание реальности, совершенно по-разному предстает взаимосвязь событий и пережитого опыта. Речь идет о солдатах вермахта, войск СС и гитлеровской коалиции, о солдатах Красной Армии, о гражданском населении Германии, о населении оккупированных и занятых немецкой армией областей и, наконец, о тех группах и отдельных персоналиях, которых нацистский режим пытался систематически уничтожать.

Жизненные переживания перечисленных категорий покоятся на столь разных основаниях, что сведение их в сколько-нибудь единую обобщающую картину осуществимо лишь отчасти. К тому же такое соединение возможно лишь с изрядной долей цинизма. Во многих письмах упоминается о пакетах, посланных родным в Германию. Содержимое посылок состояло как из армейских запасов, так и большей частью из военных «трофеев», реквизированных у советского населения оккупированных областей. Адресаты на Западе охотно принимали эти богатые дары, нередко прямо призывая солдат «достать что-нибудь хорошее». В противоположность тому зимой 1944/45 г. в Германии раздавалось немало возмущенных голосов по поводу «разбойничьих набегов» советских солдат. Подобные аберрации невозможно понять, рассматривая эти сюжеты по отдельности. Лишь когда война оценивается и исследуется во всем противоречии мнений участвовавших в ней, историк получает возможность адекватно отразить психологические представления прошлого, преломленные в личном опыте исторических персонажей.

Преодолеть ограниченность «истории снизу» можно попытаться и на основе интегрирующего метода. Блестящий пример в этом плане являют работы Кристофера Браунинга и Омара Бартова. Первый подверг анализу институт резервной полиции, участвовавшей в массовых расстрелах евреев в Польше. Историки задаются вопросом, почему особо не подверженные фашистской идеологии люди и к тому же не вынуждаемые экстремальной обстановкой фронта, тем не менее принимали участие в подобных акциях, не стараясь уклониться от этого задания. Автор исследовал биографические и социальные характеристики полицейских, выявляя все возможные мотивы. Ведущим фактором, полагает К. Браунинг, было влияние группового конформизма. Важнее моральных норм для участников расстрела было соображение о необходимости держать себя так, как требовало сложившееся групповое мнение. В явном меньшинстве оказывались те, кто уклонялся от навязываемого стереотипа. Центральным аргументом К. Браунинга стал тезис о том, что «конформизм играл более значимую роль, чем внешнее принуждение». В противовес часто звучавшему из уст бывших полицейских мотиву насильственного принуждения к участию в карательных акциях становится очевидным, сколь заметное влияние имела потребность в групповом консенсусе, склонность к конформизму. «Самопринуждение» поистине являлось одной из несущих опор нацистской системы.

О. Бартов строит систему доказательств, исходя из феномена, использованного К. Браунингом в качестве поясняющего примера: малое военное подразделение как первичная социальная группа, способствующая личностной идентификации. Автор пытается ответить на вопрос, какими средствами поддерживалась боеспособность вермахта после того, как невозможность выиграть войну стала очевидна. Стратегия молниеносной войны потерпела крах самое позднее зимой 1941/42 г. Вследствие структурного экономического дисбаланса снабжение армии с этого момента непрерывно ухудшалось. Почему же вермахт продолжал оказывать сопротивление в условиях, при которых сдавались войска сателлитов рейха? О. Бартов подчеркивает, что идентификация социальных групп, представленных малыми армейскими подразделениями, постепенно уступала место идеологической концепции боевого товарищества. Параллельно тому в германской армии самыми жестокими мерами поддерживалась непререкаемая военная дисциплина. О. Бартов полагает, что зверства в отношении военного противника и мирного населения оккупированных областей в известной мере были побочным проявлением системы суровой дисциплины. При этом, хотя не все солдаты являлись убежденными национал-социалистами, армия усваивала нацистскую установку на геноцид. Воспринят был и нацистский лозунг о войне на Востоке как оборонительной, ставящий проблему агрессора с ног на голову. Тем самым отставлялся в сторону вопрос о захватчиках и на первый план выходила проблема жертв войны. В письме одного немецкого солдата из Сталинграда она формулировалась следующим образом: «Так что солдат на фронте не все приносит в жертву». В письмах с Волги преимущественно звучали надежды на скорую победу Германии и мир. Доминантой же всех посланий была надежда на то, что удастся выжить.

Остается неясным, возможно ли в принципе «понять» индивидуальный опыт, личное переживание участника войны? Вопрос этот ставит Примо Леви, бывший шик Освенцима, применительно к заключенным концлагерей. Речь идет чаще его, полагает Леви, скорее, об «упрощении», нежели о «понимании». Чтобы постичь общую структуру мира, многообразие его следует свести к одной схеме. Мы склонны упрощать историю, разделяя ее по формуле «друг–враг», «добро–зло». Желание понять через упрощение вполне справедливо, но сама эта процедура не всегда оправдана. Попытку П. Леви провести на материале Освенцима разграничительную линию между жертвами и преступниками целесообразно, на наш взгляд, с необходимой предосторожностью перенести и на войну в целом.

Автор подчеркивает, что, хотя жертв нельзя равнять с их убийцами, невозможно тем не менее представить их в виде двух абстрактных противостоящих друг другу категорий. П. Леви описывает жестокость и агрессию в отношениях между самими узниками, отмечает привилегированное положение ряда заключенных, занимавших начальственные должности в лагере и становившихся частью системы – для того, чтобы выжить. Сочувствие и жестокость, стремление помочь и причинить боль – оба свойства могли соединяться в одном человеке. Историк подчеркивает, что такая «раздвоенность» человеческой натуры неистребима. Но следует все же учитывать: «То обстоятельство, что кто-то перенес страдание, не исключает его собственной вины».

 Скачать реферат