В. Высоцкий

«Я дышу, - и, значит, я люблю!

Я люблю, - и, значит, я живу!»[18]

Глава 3. Народный философ

Владимир Высоцкий был оди­нок. Более одинок, чем многие себе представляли. У него был один друг—от студенческой скамьи до последнего дня. О существовании этой верной дружбы не имели и понятия многочисленные «друзья», число которых сейчас, после-смерти поэта, невероя

тно возросло.

Откуда взялся этот хриплый рык? Эта луженая глотка, которая была способна петь согласные? Откуда пришло ощущение трагизма в любой, даже пустяковой песне? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, потом—все остальное. От детства, в котором были ордера на сандалии, хилые школьные винегреты. бублики «на шарап», драки за штабелями дров. Волна инфантилизма, захлестнувшая в свое время все песенное творчество, никак не коснулась его. Он был рожден от силы. страсти его были недвусмысленны, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картин­ки сочиненной ими жизни. Помните: « .А парень с милой девушкой на лавочке прощается»? Высоцкий—«Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою». Вспомните: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить .» Высоцкий—« .А мне плевать, мне очень хочется!» Он их шокировал и формой, и содержанием. А больше всего он был ненавистен эстетам за то, что пытался говорить правду, ту самую правду, мимо которой они проезжали в такси или торопливым шагом огибали ее на тротуарах. Это была не всеобщая картина жизни, но этот кусок был правдив. Это была правда его, Владимира Высоцкого, и он искрикивал ее в своих песнях, потому что правда эта была невесела.

Написано в 1980 году для стенной газеты Московского клуба самодеятельной песни «Менестрель».

Владимир Высоцкий страшно спешил. Будто предчув­ствуя свою короткую жизнь, он непрерывно сочинял, успев написать что-то около шестисот песен. Его редко занимала конструкция, на его ногах скорохода не висели пудовые ядра формы, часто он только намечал тему и стремглав летел к следующей. Много россказней ходит о его запоях. Однако мало кто знает, что он был рабом поэтических «запоев»—по три-четыре дня, запершись в своей комнате, он писал как одержимый, почти не делая перерывов в сочинительстве. Он был во всем сторонником силы—и не только душевно-поэтической, но и обыкновенной, физической, которая не раз его выручала и в тонком деле поэзии. В век, когда песни пишутся «индустриальным» способом: текст—поэт, музыку— композитор, аранжировку—аранжировщик, пение—певец, Владимир Высоцкий создал совершенно неповторимый стиль личности, имя которому—он сам и где равно и неразрывно присутствовали голос, гитара и стихи. Каждый из компонен­тов имел свои недостатки, но, слившись вместе, как три кварка в атомном ядре, они делали этот стиль совершенно неразрываемым, уникальным, и многочисленные эпигоны Высоцкого постоянно терпели крах на этом пути. Их голоса выглядели просто голосами блатняк, их правда была всего лишь пасквилем.

Однажды случилось странное: искусство, предназначен­ное для отечественного уха, неожиданно приобрело валют­ное поблескивание. Однако здесь, как мне кажется, успех меньше сопутствовал артисту. Профессиональные француз­ские ансамблики никак не смогли конкурировать с безгра­мотной гитарой мастера, которая то паузой, то одинокой семикопеечной струной, а чаще всего неистовым «боем» сообщала нечто такое, чего никак не могли выговорить лакированные зарубежные барабаны.

Владимир Высоцкий испытывал в своем творчестве немало колебаний, но колебаний своих собственных, рожден­ных внутри себя. Залетные ветры никак не гнули этот крепкий побег отечественного искусства. Ничьим влияниям со стороны, кроме влияния времени, он не подвергался и не уподоблялся иным бардам, распродававшим чужое горе и ходившим в ворованном терновом венце. У Высоцкого было много своих тем, море тем, он мучался скорее от «трудно­стей изобилия», а не от модного, как бессонница, бестемья.

Ему адски мешала невиданная популярность, которой он когда-то, на заре концертирования, страстно и ревниво добивался и от которой всю остальную жизнь страдал. Случилось удивительное: многие актеры, поэты, певцы, чуть ли не ежедневно совавшие свои лица в коробку телевизион­ного приемника—признанного распространителя моды, ни по каким статьям и близко не могли пододвинуться в популярности к артисту, не имевшему никаких званий, к певцу издавшему скромную гибкую пластинку, к поэту, ни разу (насколько я знаю) не печатавшему свои стихи в журналах, к киноактеру, снявшемуся не в лучших лентах. Популярность его песен (да простят мне это мои выдающиеся коллеги) не знала равенства. Легенды, рассказывавшиеся о нем, были полны чудовищного вранья в духе «романов» пересыльных тюрем. В последние годы Высоцкий просто скрывался, репертуарный сборник Театра на Таганке, в котором печатаются телефоны всей труппы, не печатал его домашнего телефона. Он как-то жаловался мне, что во время концертов в Одессе он не мог жить в гостинице, а тайно прятался у знакомых артистов в задних комнатах временного цирка шапито. О нем любили говорить так, как любят говорить в нашем мире о предметах чрезвычайно далеких, выдавая их за легкодостижимые. Тысячи полузнакомых и незнакомых называли его Володей. 3 атом смысле он пал жертвой собственного успеха

Владимир Высоцкий всю жизнь боролся с чиновниками, которым его творчество никак не представлялось творчеством и которые видели в нем все, что хотели видеть,— блатнягу, пьяницу, истерика, искателя дешевой популярности, кумира пивных и подворотен. Пошляки и бездарности издавали сборники и демонстрировали в многотысячных тиражах свою душевную пустоту, и каждый раз их лишь легко журили литературоведческие страницы, и дело шло дальше. В то же время все, что делал и писал Высоцкий, рассматривалось под сильнейшей лупой. Его неудачи в искусстве были почти заранее запрограммированы регулярной нечистой подтасовкой, но не относительно тонкостей той или иной роли, а по вопросу вообще участия Высоцкого в той или иной картине. В итоге на старт он выходил совершенно обессиленный.

В песнях у него не было ограничений—слава богу, магнитная пленка есть в свободной продаже. Он кричал свою спешную поэзию, и этот магнитофонный крик висел над всей страной—«от Москвы до самых до окраин». За его силу, за его правду ему прощалось все. Его песни были народными, и сам он был народным артистом, и для доказательства этого ему не нужно было предъявлять удостоверения.

Он предчувствовал свою смерть и много писал о ней. Она всегда представлялась ему насильственной. Случилось по-другому: его длинное сорокадвухлетнее самоубийство стало оборотной стороной медали—его яростного желания жить.

Сколько чудес за туманами кроется—Не подойти, не увидеть, не взять,—Дважды пытались, но бог любит троицу-Глупо опять поворачивать вспять.Выучи намертво, не забывайИ повторяй как заклинанье:«Не потеряй веру в тумане,Да и себя не потеряй!»

Было когда-то—тревожили беды нас,—Многих туман укрывал от врагов.Нынче, туман, не нужна твоя преданность-Хватит тайгу запирать на засов!Выучи намертво, не забывайИ повторяй как заклинанье:«Не потеряй веру в тумане,Да и себя не потеряй!»

 Скачать реферат