Политика Сталина в области литературы в 20-30-е годы

Р. Медведев пишет: Об обстановке в Советском Союзе можно судить по многим обстоятельствам, связанным с поездкой по нашей стране летом 1936 г. крупнейшего французского писателя Андре Жида. …В своей поездке Андре Жид должен был следовать по заранее определенному маршруту. Он часто выступал, однако все его речи подвергались строгой цензуре. Так, например, из речи, которую Андре Жид готовился проче

сть в Ленинграде, был удален следующий “крамольный” абзац:

“После торжества революции искусство всегда в опасности, так как оно может стать ортодоксальным. Триумф революции прежде всего должен дать искусству свободу. Если оно не будет иметь полной свободы, оно потеряет всякую значимость и ценность. А так как аплодисменты большинства означают успех, то награды и слава будут уделом лишь тех произведений, которые читатель может понять с первого раза. Меня часто беспокоит мысль, не чахнут ли в неизвестности где-нибудь в СССР новые Китс, Бодлер или Рэмбо, которых не слышат из-за их силы и своеобразия”[52].

Став, говоря словами Ленина, колесиком и винтиком административной системы, соцреализм сделался неприкасаемым, догмой, ярлыком, обеспечивающим существование или “несуществование” в литературном процессе. Показательна в этом отношении статья о литературной группе “Перевал”, появившаяся в энциклопедическом издании в 1935 году. Борьба “Перевала” против бытовизма, натурализма, конъюнктуры, иллюстративности была расценена как сознательное наступление на пролетарскую литературу. “Художественное творчество, - писал автор статьи А. Прозоров, - перевальцы толковали откровенно-идеалистически, как некий сверхразумный, интуитивный, стихийно-эмоциональный, в основном подсознательный процесс… Неисторический, внеклассовый, “гуманистический” подход к действительности неоднократно приводил перевальцев в их творчестве к примиренчеству по отношению к классовому врагу”[53]. Произведения традиционного реализма, если они не содержали видимых отступлений от принятой идеологии, подверстывали к соцреализму (А.М. Горького, А.H. Толстого, Н.А. Островского, А.С. Макаренко, М.В. Исаковского, Б.Л. Горбатова, Д. Бедного, А.Е. Корнейчука, Н.Ф. Погодина и др.), а не реалистические - даже романтическую прозу А.Грина, К.Паустовского рассматривали как явление периферийное, не достойное занимать место в истории литературы. Именно поэтому, чтобы спасти того или иного писателя, оградить его не только от размаха критической дубинки, но и от возможных административных последствий, литературоведы спешили произнести спасительную формулу: имярек является ярким представителем социалистического реализма, подчас даже не задумываясь о смысле сказанного. Такая атмосфера способствовала конъюнктурности, снижению уровня художественности, поскольку главным была не она, а способность быстро откликнуться на очередной партийный документ.

Р.Медведев пишет: “В малейших неточностях формулировок пытались найти “вражеские влияния”, под видом реводюционной бдительности культивировались сектантская ограниченность, нетерпимость и грубость. Вот, например, какой разумный совет давался в одной из стенных газет Института журналистики: “Коллеги газетчики, читатель умоляет вас не наставлять его, не поучать, не призывать, не понукать, а толково и ясно рассказать ему, изложить, объяснить, - что, где и как. Поучения и призывы из этого вытекают сами”. А вот что говорилось по поводу этого совета в специальной резолюции собрания Института журналистики: “Это – вреднейшие буржуазные теории, отрицающие организаторскую роль большевистской печати, и они должны быть окончательно разгромлены”[54].

В 1936 году развернулась “дискуссия о формализме”. В ходе “дискуссии” посредством грубой критики началась травля тех представителей творческой интеллигенции, эстетические принципы которых отличались от “социалистического реализма”, ставшего общеобязательным. Под шквал оскорбительных выпадов попали символисты, футуристы, импрессионисты, имажинисты и пр. Их обвиняли в “формалистических вывертах”, в том, что их искусство не нужно советскому народу, что оно уходят корнями в почву, враждебную социализму. По существу “борьба с формализмом” имела целью уничтожить всех тех, чей талант не был поставлен на службу власти. Вспоминая 1935 год, Илья Эренбург писал: “На собраниях театральных работников поносили Таирова и Мейерхольда… Литературные критики вначале обличали Пастернака, Заболоцкого, Асеева, Кирсанова, Олешу, но, как говорят французы, аппетит приходит во время еды, и вскоре в “формалистических вывертах” оказались виновными Катаев, Федин, Леонов, Вс. Иванов, Лидин, Эренбург. Наконец, дошли до Тихонова, Бабеля, до Кукрыниксов. …Киноработники взялись за Довженко и Эйзенштейна…”[55].

Многие деятели литературы были репрессированы.

“Врагами народа” и троцкистами были объявлены Б.А. Пильняк (с которым у Сталина были давние счеты) и молодая писательница Г. Серебрякова. Была арестована и около двух лет томилась в тюрьме О. Берггольц, которую обвиняли в двурушничестве и “троцкистско-авербаховском уклоне”. Вот как отразила это событие областная газета “Кировская правда”: “22 мая состоялось собрание писателей и журналистов г. Кирова. Доклад о борьбе с троцкистскими и иными двурушниками в литературе сделал тов. Алдан, который рассказал собранию о двурушнических делах троцкистки-авербаховки Ольги Берггольц… В 1934 году Берггольц написала повесть “Журналисты”, где беззастенчиво оклеветала нашу советскую действительность, советских журналистов. Герой этой повести Банко - двурушник, фашистский молодчик, в повести выведен как положительный тип, как образец советского журналиста”[56]. В 1936-1939 годах были арестованы и погибли И.Э. Бабель, О.Мандельштам, Л.Л. Авербах, А.К. Воронский, М. Кольцов и многие другие писатели, драматурги, поэты, критики. Был арестован, но остался в живых крупный литературовед Ю.Г. Оксман. Большие потери понесли писательские организации в республиках[57]. По вымышленным обвинениям были расстреляны такие известные русские поэты, как Николай Клюев, Петр Орешин, Сергей Клычков, Василий Наседкин, Иван Приблудный.

Крупные потери понесла и молодая литература. К. Симонов вспоминал: “Среди молодых, начинающих литераторов, к которым примыкала и среда Литературного института, были аресты, из них несколько запомнившихся, в особенности арест Смелякова, которого я чуть-чуть знал, больше через Долматовского, чем напрямую. Было арестовано и несколько студентов в нашем Литературном институте”[58].

Находясь в тюрьме, продолжал писать стихи Бруно Ясенский; одно из них ему удалось передать друзьям.

…Над миром бушует войны суховей,

Тревожа страну мою воем гнусавым,

Но мне, заключенному в каменный саван,

Не быть в этот миг средь ее сыновей…

Но я не корю тебя, Родина-мать,

Я знаю, что, только в сынах разуверясь,

Могла ты поверить в подобную ересь

И песню мою, как шпагу сломать.

…Шагай, моя песня, в знаменном строю,

Не плачь, что так мало с тобой мы пожили.

Бесславен наш жребий, но раньше ли, позже ли

Отчизна заметит ошибку свою.

 Скачать реферат