Русская литература первой трети XIX века

Рылеев погиб за долго до полного расцвета своего таланта, не завершив спора с Пушкиным, не осуществив едва ли не большей части своих замыслов. При всем том вклад его в развитие русской поэзии является поистине уникальным.

5. Открытия Баратынского в жанре психологической элегии.

Если не говорить здесь о Жу­ковском и о безвременно угасшем Батюшкове, что понятно, и если учест

ь, что уже расцветшему Тютчеву еще предстояло особенное развитие, то самым значительным поэтом-современником Пушкина и самой яркой звездой „Плеяды" является еще и сегодня не вполне понятый Баратынский.

В жизненной судьбе его, а отсюда и в репутации собственно творческой причудливо сочетались невзгода и удача, точнее — совпа­дение того и другого в одном и том же обстоятельстве.

Главное в поэтическом творчестве Баратынского — это создание исключительных по выразительной силе элегий и возведение самого искусства элегического переживания на высоту, дотоле непредстави­мую. Нельзя сказать, что и поэзия Баратынского не ощущает такого ущерба: даже самые пла­менные поклонники не станут отрицать такого ощущения. Бара­тынского из подобного неловкого положения выводит и сила поэти­ческого таланта, и та целеустремленная его направленность, которая выявляет и образует мысль о печали жизни. Поэтому к Баратынскому с большим уважением относился даже такой строгий критик, как Чернышевский.

Элегия Баратынского — это некое жанровое пространство, осва­иваемое лирической мыслью, которая запечатлевает переживание, всегда непременно отягченное печалью. Но тот, кто опрометчиво го­тов был бы предположить некую особую „интимность", должен был бы приостановиться и задуматься. Еще Шевырев, который был не только консерватором-славянофилом, но и проницательным худо­жественным критиком (которого с уважением принял сам Гете), сразу после выхода первой книжки стихов Баратынского отметил, что поэт „более мыслит в поэзии, нежели чувствует", что ему при­суща „щеголеватость выражений" и „желание блистать словами". Далее следует замечательное продолжение: „Часто весьма обыкно­венную мысль он оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтобы придать глянцу своей оправе". Позже другой наблюда­тельный критик отметил „ввод" Баратынским в литературу „отвлеченной поэзии" и „дидактизма"'. Нельзя пройти мимо еще одного отзыва великого современника, очень, впрочем, пристрастного: „ .темный и неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделал­ся через то для всех чужим и никому не близким". И опять глубочай­ший Белинский: в 1835 г. он считает попросту „недобросо­вестным" сопоставление Баратынского с Пушкиным, а позже разви­вает свое первоначальное представление: „Неподвижность, т. е. пребывание в одних и тех же интересах, воспевание одного и того же, одним и тем же голосом, есть признак таланта обыкновенного и бедного".

Конечно, надо отбросить полемические крайности, потому что само по себе постоянство — не порок и не добродетель; корень дела в содержании, характере, направленности такого постоянства. Когда Баратынский сообщал своему близкому другу Ивану Киреевскому уже упоминавшийся выше общий отзыв на пушкинский „роман в стихах" (1832) —отзыв резкий и в целом несправедливый, — он заключил его следующим образом: „Так пишут обыкновенно в пер­вой молодости из любви к поэтическим формам более, нежели из настоящей потребности выражаться". Любопытно вспомнить при этом, что Гоголь уже после смерти Баратынского, не зная, по-ви­димому, об оценке последним „Евгения Онегина", к нему самому применил очень похожие слова критики и упрека: „Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом .".

Знаменательная перекличка: в обоих отзывах упрек в пристрастии к „отделке" формы, в слабой потребности к истинному самовыра­жению и даже неподготовленности к ней. Оба суждения для нас неприемлемы. Но если о причинах охлаждения Баратынского к Пушкину можно гадать (что по-разному и делалось), то Гоголя в последние годы жизни, как явствует из контекста статьи „В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность", помещен­ной в печально знаменитой книге „Выбранные места из переписки с друзьями", и из общего контекста всей книги, не устраивает в поэзии Баратынского неизбывный скептицизм, неостановимый процесс пере­растания юношеской иронии в пессимистические представления о судьбах мира и все более охлажденной души человеческой, — словом, того безверия и превращения „байроновского разочарования" в „безочарование", которое в определившемся виде Гоголь находил у Лермонтова. Самая же глубина погружения в „мир внутренний" не вызывает сомнений не только у Гоголя, но и у Белинского, которого не могла не сердить упорная аполитичность поэта.

Стабильность поэтической системы способствует ее спокойному и неуклонному совершенствованию в изначально обозначившихся пределах. О некоторой узости их говорит даже И. Киреевский: „ .Самая любовь к прекрасной стройности и соразмерности вредит поэзии, когда поэт действует в кругу, слишком ограниченном". Иван Аксаков журит Баратынского за известную самоограничен­ность рационализма: у него „ .чувство всегда мыслит и рассуждает", и потому „это ум — остуживающий поэзию".

Отзывы можно множить, только не стоит этого делать. Они, как видно, не противоречат друг другу, а ведь принадлежат во мно­гом очень разным людям. При разной мере их критичности общий их „положительный знаменатель" таков: Баратынский в поэзии охла­дил, успокоил сложившуюся у Пушкина радость восприятия жизни, его переменчивый восторг и его всегдашнюю при этом убежденность в неконечности достигнутого результата. Баратынский-поэт всегда уверен в правоте своего вывода, оформленного в качестве афоризма, и спокоен в утверждении итога. В его поэзии пушкинская „система" безусловно обогащается, хотя он чем дальше, тем меньше похож на Пушкина.

Сейчас очень трудно, если не невозможно представить себе те взаимные приглядывания, которыми вольно или невольно обменива­лись настоящие большие поэты и поэты поменьше, оказавшиеся сближенными в то исключительное и неповторимое время. Всякая эпоха неповторима — это так, но эпохи, столь богатой поэзией, боль­ше не было. Сейчас может казаться, что поэты должны были просто ослепнуть, ошеломляя друг друга открытиями. И Баратынский оше­ломил. На недостаточно подготовленной почве тогдашнего языка нашего, до „метафизических" понятий недозрелого (Пушкин), он заговорил о путанице и причудливых сочетаниях чувств — о той самой путанице, которую не терпел — по крайней мере, теорети­чески — Пушкин, за отсутствие которой он, Пушкин, хвалит идиллии Дельвига, как увидим.

Самая путаница Баратынского не занимала, скорее стесняла его и мешала ему. Великому уму часто свойственно своеобразное простодушие, и величайшему из современников и ровесников Бара­тынского, уверявшему Вяземского почти серьезно, что „ .поэзия, прости господи, должна быть глуповата",— и это теперь повторяют часто — представилась глубочайшей диалектикой чувства та искусность анализа, которую Баратынский ввел в стихи. Но замечательной особенностью его прекрасной лирики оказалась подчеркнутая афористичность концовок, т. е. сила и остроумие завершения любого диалектического хода, именно та черта его поэти­ки, из-за которой и современники и потомки находили нечто „фран­цузское" в его стиле. Нередко даже сам творческий процесс созида­ния элегии, или мадригала, или послания представляется обратным привычному: эффектная концовка вроде бы возникает сначала, а уже ради нее сочиняется все предшествующее. Лирическое высказывание подчас чуть ли не служебно; оно заранее готовит сопереживающее сознание и чувство читателя, уже покоренного интимной довери­тельностью, к восприятию последних „ударных", стихов.

 Скачать реферат