Загадка страха. На чем основан страх и как с ним быть

1. Стоит ли стремиться к «свободе от страданий»?

Если вспомнить наш вывод, что под водительством крепкой веры в себя страх может стать полезным спутником и даже повысить качество жизни, то, пожалуй, более всего поражают люди, лишенные (в том числе и искусственно, например под влиянием наркотиков) важных компонентов «системы» страха, регулирующей отношения с окружающим миром и обществом. >Взять, к примеру, робость — ведь это тоже страх, и всем известно, что общение с «робким», в лучшем смысле этого слова, существом очень приятно, трогательно и прямо-таки вызывает ассоциации с идеалом невинности и чистоты. Как было бы замечательно, если бы каждый из нас пронес частицу своей детской робости во взрослую жизнь, и тем, кто считает, что робкий человек не способен постоять за себя и не приспособлен к жизни, просто-напросто недостает наблюдательности. Дело в том, что подобные утверждения еще и объявляют слабохарактерностью свойство, в котором лишь наше беспощадно жестокое общество видит изъян. Но с тем же успехом можно назвать слабостью и отзывчивость, и сердечность. Я знаю, подобные заблуждения сегодня не редкость, зачастую они прячутся за аналогиями, на первый взгляд убедительными, но, если вдуматься, весьма проблематичными (недостаточная напористость = слабость «Я»), но мы ни в коем случае не станем дуть в эту дуду. Мне знакомы робко-сдержанные, т. е. в каком-то смысле боязливые люди, способные на незаурядные поступки, но знакомы и такие, на которых больно смотреть, ведь мягкость натуры не позволяет им проявить свои задатки в нашем мире, рассчитанном на людей наглых и бесцеремонных. Я бы не рискнул упрекать их ни в слабости «Я», ни в чем-либо подобном. Скорее уж, стоит поразмыслить, не страдает ли этим кое-кто из «пробивных», берущих от жизни все. Интересная тема!

Как уже отмечалось, люди, начисто лишенные робости, сдержанности, чуткости и т. д., производят весьма сильное впечатление. Невооруженным глазом видно, насколько это ущемляет их самих и какие социальные проблемы отсюда вытекают. Например, не знающие здорового страха дети нуждаются в защите и опеке не меньше, чем непомерно боязливые. Они всюду выделяются, причем не самым приятным образом, постоянно себя травмируют, не замечают опасностей и потому все время попадают в переделки. Когда страх систематически устраняют искусственно, например специальными наркотиками, снимающими страх (а заодно и все остальные барьеры) и вызывающими ощущение всемогущества (кокаин, амфетамины, крэк и др.), то от человечности, чуткости, уважения, сострадания и понимания не остается буквально никакого следа. Известно, что во время войны во Вьетнаме под влиянием таких наркотиков обыкновенные солдаты превращались в роботов, упоенных убийством. Необходимо постоянно помнить об этой взаимосвязи: «отключение» страха сказывается и на всех тех сферах, где он присутствует в преображенной форме как социальная способность, чуткость восприятия, осторожность в поступках и т. д.; недоразвитость «регулятивной» функции страха вредит человеку гораздо больше, чем принято считать. Почти ни в одной из известных мне публикаций о страхе (а их немало) не упоминается ни об этом обстоятельстве, ни о феноменах преображенного страха, но, не учитывая их, мы, как мне думается, неизбежно видим многое в ложном свете.

Тот, кто, не принадлежа к упомянутым исключениям, по сути аномальным, все-таки утверждает, что ему никогда не бывает страшно, говорит неправду — умышленно либо просто заблуждаясь на свой счет. Человек, совершенно не подверженный страху, должен быть столь невпечатлителен, а значит, невосприимчив к окружающему миру — вспомним, что страх в status nascendi есть усиленная впечатлительность и лишь попытка защититься от него ведет к изоляции, — и столь отдален от физическо-чувственного бытия, что спустя какое-то время абсолютно ничего не сможет сообщить нам о своем внутреннем состоянии. Мы не будем знать о нем ничего, разве только по его безучастному молчанию будет видно, как он далек от всего, что связывает нас с миром. Наши ощущения и потребности, надежды и разочарования, зависимости, ответственности, размышления о смерти, неизбежные и болезненные для каждого, — все это не будет касаться нашего абстрактного «бесстрашного» человека.

По словам Шопенгауэра, для него не будет существовать ни страданий, ни смерти, по крайней мере, в ней не будет ничего ужасного. Если до этого дорастет неординарная индивидуальность в конце неординарного жизненного пути или мы узнаем, что живущие в несказанных страданиях люди поднимутся над страхом и обретут непостижимое для нас спокойствие и невозмутимость, мы лишь безмолвно склонимся перед ними. Пожалуй, можно поразмыслить и над судьбами людей с тяжелыми физическими или умственными недугами: не потому ли Рудольф Штайнер говорил, что они ближе к Богу, чем мы, «нормальные»1, что им неведомы своекорыстные опасения, будничные заботы о выгоде и мерах предосторожности, какими мы окружаем свое драгоценное мелкое эго.

Но если отвлечься от подобных исключений, которым, возможно, не чужды свои, недоступные обычному человеку страхи «высшего» порядка (и нам не пристало строить об этом домыслы), то в обычной жизни и у личностей выдающихся столкновение со страхом неизбежно так же, как боль, скорбь, сомнения или стыд, причем страх, безусловно, — самая активная из всех испытываемых нами эмоций, пусть даже мы не всегда это сознаем.

«Страх всегда связан с ощущением неуютности. А уютно бывает там, где страха нет, в родном доме. Дом — это все, что нам привычно и знакомо, потому что здесь… мы можем положиться на себя, на свой опыт и приобретенные умения. Дом — пространство приятных, подвластных нам отношений. «Подвластный» и «владеть» — слова родственные. Дом — это место, где мы знаем, как себя вести, уверенно владеем «этикетом» и с удовольствием придерживаемся его, т. е. любим. Потому мы и ограждаем себя от всего неуютного, непривычного, неизведанного (Хайдеггер). Оно остается за пределами приятного и подвластного, в пространстве dis-magare, бессилия»2.

Нет таких людей, которые не знают, каково входить в это пространство dis-magare, т. е. браться за ситуации, где нужно действовать, но мы не знаем, по плечу ли нам это. Тут всегда, пусть подспудно, присутствует и ощущение бессилия, причем как раз тогда, когда удается набраться смелости и переступить порог. Ведь смелость — не что иное, как решимость овладеть «неуютным», включить чуждое в «пространство приятных, подвластных нам отношений». Смелость вырастает из ощущения бессилия. Голос смелости может сказать так: «Я толком не знаю, как это делается, надо попробовать». Или так: «Я с этим незнаком, мне нужно освоиться». Ответ на столкновение с чуждым или необычным — волевой импульс к расширению собственной компетенции. Этот волевой импульс всегда рождается из страха, и страх, задействованный или преобразованный в поступке, превращается в осторожность, осмотрительность. Смелость тем и отличается от безрассудной бравады, что в ней со-действует преображенный страх.

Любая незнакомая ситуация, где нужно испытать себя — делом или терпением, — опасна оттого, что мы не знаем, удастся ли нам это. «Вот почему, — пишет Алоис Хиклин, — при ощущении страха речь идет, в первую очередь и главным образом, не о той или иной опасности, а об имманентной ей конфронтации с областью нашей компетенции». Если человек не хочет губить свою жизнь в унылом однообразии, он опять-таки должен в какой-то мере принять страх, даже искать его. Мы не сможем развиваться, если не готовы считать постоянную конфронтацию с границами своей компетенции проверкой на прочность и принять сопряженный с этим риск.

 Скачать реферат