Абсурдность мира и мир абсурда Даниила Хармса

Вообще, судя по известным выступлениям Хармса и по многочисленным проектам, ему доставляла удовольствие бурная деятельность на сцене, не пугала (а скорее подзадоривала) реакция публики на экстравагантные тексты и часто шокирующую форму выступлений. Конечно, элемент провокации был умышленно заложен Хармсом в свое поведение.

Реальность, вывернутая наизнанку, слегка подшитая и снова вывернутая

«рукавами внутрь», - так, вероятно, можно описать метод Хармса. И тогда читатель вместе с ним наблюдает за вываливающимися из окон старухами (штук семь!), а потом узнает, что писателю наскучило на это смотреть и он пошел на рынок, «где, как говорят, одному слепому подарили вязаную шаль», и то – не сразу! – понимает, что… Действительно, старушки порой вываливаются из окон, эка невидаль, а вот чтобы слепому на рынке подарили вязаную шаль – вот на это стоит посмотреть! Это факт действительно еще более невероятный, чем выпадывающие из окон старухи. На самом же деле, это есть экстравагантное описание Хармсом прискорбной низости человеческой натуры.

Весь юмор Хармса неочевиден, в него нужно вдумываться и находить спрятанные смыслы, которые просто не подлежат точной расшифровке.

Не зря Хармс много – и очень интересно! – писал для детей. Ведь дети склонны точно так же непосредственно воспринимать абсурдную действительность. Детские стихи и истории Хармса внятностью замысла, четкостью и чеканностью композиции, классическим единством формы и содержания разительно отличаются от написанных в то же самое время “взрослых” поэтических текстов. Они стали лабораторией будущих оригинальных, ясных и динамичных миниатюр. Для детей в 1928 году написаны первые собственно прозаические тексты – “Озорная пробка”, “О том, как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ему не верил” и другие.

У Хармса было очень трепетное отношение к детям. Неслучайно так много у него детских стихотворений. Пытаясь создать реализм необычайного, Даниил Хармс, как отмечал К.И. Чуковский, “возвел … словесное озорство в систему, и благодаря ему достигает значительных, чисто литературных эффектов” (11 стр. 289).

Хармс всегда адресуется к умному читателю, он знает, что такой читатель (будь то ребенок или взрослый), обязательно поймет его правильно, если он что-то им не договорит.

Как то бабушка сказала,

И тотчас же паровоз

Детям подал и сказал

Ешьте кашу и сундук.

Кажется, набор слов? А если это желание “поиграть словом”? Заставить удивиться, попробовать самому создать подобный эксперимент? Как отмечал М. Горький, “ребенок до десятилетнего возраста требует забав… Он играет и словом, и в слове. Именно на игре словом ребенок учится тонкостям родного языка, усваивает лирику его и то, что филологи называют “духом языка”. А Хармс владел виртуозно отточенным словесным мастерством и безукоризненной формой стиха.

В 1937г. Хармс писал: “Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт – ненавистные для меня слова и чувства. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех” (10). В этих словах, пожалуй, весь Хармс с его осмыслением абсурдности мира и его воплощением в слове.

Рационально понять и объяснить Даниила Хармса невозможно, его рассказы и стихотворения не самоцельно абсурдны, а функционально “собраны не так”, как ожидает читатель: новые повороты сюжета, поступки и реплики персонажей, комментарии рассказчика, конструкции фраз неизменно вызывают изумление. Отклонения пронизывают все уровни произведений Хармса, делая непротиворечивую интерпретацию этих произведений практически невозможной.

Обратимся к стихотворению Хармса “Все деревья пиф”.

Все все деревья пиф

все все каменья паф

вся вся природа пуф

Все все девицы пиф

все все мужчины паф

вся вся женитьба пуф

Все все славяне пиф

все все евреи паф

вся вся Россия пуф.

Стихотворение, датированное началом октября 1929г, несомненно, носит ассоциативный характер. Звукоподражательные слова “пиф”–“паф”–“пуф”, звучащие одновременно и как выстрелы и как сказочные заклинания, в одно целое сливают природу, человека, общество. И в этом абсурдном соединении заключительная строка “вся вся Россия пуф” – как жуткое осознание действительности. Так, за кажущимся набором слов встают ужасающие реалии мира 30-х годов, реалии, движущиеся по ассоциативной цепочке: стрельба – крах – пустота. Лишь человек с такой душевной организацией, с “болезненным” восприятием своего времени, мог бы изобразить мир во внешне абсурдной организации стиха.

Еще одно стихотворение Хармса “Елизавета играла с огнем…”

Елизавета играла с огнем

Елизавета играла с огнем

пускала огонь по спине

пускала огонь по спине

Петр Палыч смотрел в восхищеньи кругом

Петр Палыч смотрел в восхищеньи кругом

и дышал тяжело

и дышал тяжело

и за сердце держался рукой

(3 августа 1933г.)

В стихотворении – двоякое отношение к “огню”: где огонь – своеобразный символ времени (стихотворение написано в 1933г). Каково же отношение к этому влекущему пламени? Восхищение и, одновременно, тяжесть. Тяжесть такая, что Петр Палыч за сердце держался рукой. Что это, как не отношение ко времени?

Неслучаен отказ Д. Хармса от пунктуационных знаков и синтаксической стройности, поскольку в нарушении привычного строя – личностный взгляд на окружающие предметы и явления.

В 1930 году Хармс пишет миниатюру, в которой пытается определить “предмет”:

“Дело в том, что шел дождик, но не понять сразу не то дождик, не то странник. Разберем по отдельности: судя по тому, что если стать в пиджаке, то спустя короткое время он промокнет и облипнет тело - шел дождь. Но судя по тому, что если крикнуть - кто идет? - открывалось окно в первом этаже, откуда высовывалась голова принадлежащая кому угодно, только не человеку постигшему истину, что вода освежает и облагораживает черты лица, - и свирепо отвечала: вот я тебя этим (с этими словами в окне показывалось что-то похожее одновременно на кавалерийский сапог и на топор) дважды двину, так живо все поймешь! судя по этому шел скорей странник если не бродяга, во всяком случае, такой где-то находился поблизости может быть за окном”.

Этот текст хорошо выражает одну из наиболее броских черт поэтики Хармса: совершенную конкретность “предмета” и его совершеннейшую умозрительность. Конкретность предмета выражается в том, что он является чем-то совершенно материальным - то ли дождем, то ли странником. При этом в обоих случаях “предмет” является только косвенно: дождь - через намокший пиджак, странник - через “что-то похожее одновременно на кавалерийский сапог и на топор”. Почему, собственно, вещи не явиться во всей своей конкретности? Связано это, конечно, с тем, что обе называемые вещи не обладают устойчивой формой.

В такой ситуации совершенно особое значение приобретает “имя”. “Имя” указывает на “предмет”, заклинает его, но не выражает его смысла. “Имя” у Хармса чаще всего подчеркнуто бессмысленно. Но именно в этой “бессмыслице” смысл.

 Скачать реферат