Художественное время в поэзии В.А. Жуковского

О сладких песней мать, певица битв священна,

О бардов лира вдохновенна!

Проснись – да оживет хвала в твоих струнах!

Да тени бранные низринутых во прах,

Скитаясь при луне по тучам златорунным,

Сойдут на мрачный дол, где мир над пеплом их,

Обвороженные бряцаньем тихострунным.

Славянский пейзаж приобретает оссианический колорит; легендарные славянские боги сближаются с

античными, славянские воины наделяются доблестями средневековых рыцарей и т. д. Жуковский использует весь наличный арсенал изобразительных средств батальной поэзии, вне различия их функций в предшествующей традиции. Результат парадоксальным образом оказывается вполне успешным.

Надо сказать, что подобное обращение к минувшим эпохам вполне соответствует общей направленности эстетики романтизма. Поэта-романтика привлекают далекие, таинственные, романтизированные времена[30]; все это отразилось и в поэзии В. А. Жуковского, особенно в выборе исторического времени для его баллад.

При этом временная композиция отдельных баллад весьма сложна. Так, «Граф Гапсбургский» имеет более сложную, чем другие баллады поэта, композицию: здесь не один «линейный», а два «концентрических» сюжета (баллада в балладе), неожиданно сходящиеся в финальной строфе. Более сложной является и «временная перспектива» баллады: прошлое (история о набожном графе) вторгается в настоящее (пир в Ахене) для того, чтобы вызвать во всех свидетелях коронации уверенность в прекрасном будущем Богом благословенной империи (предсказание певца-священника). В свою очередь, огромная временная и пространственная дистанция между русскими читателями баллады и героями старинной ахенской истории открывала возможность для аллегорического истолкования легенды: зачем она рассказана нашим поэтом в настоящих условиях? В таком случае особую, символическую, роль приобретал финальный момент узнавания царственного героя:

И всяк догадался, кто набожный Граф,

И сердцем почтил Провиденье.

Историческое время баллады, таким образом, аллегорическим намеком связывается с временем, настоящим Жуковскому. Еще более ярким примером такой связи является поэтический перевод «Одиссеи» Гомера.

Интерес к былым временам обратил взор Жуковского к античным циклам. Вершиной его творчества на этом поле стал перевод «Одиссеи». Историческое время этого произведения переводчик попытался передать максимально правдиво, причем не на конкретно-историческом уровне, а на эмоциональном, или, как мы бы сейчас сказали, ментальном.

Наверное, ни об одном своем произведении Жуковский не писал так много и с такой любовью, как об «Одиссее» (1842 – 1849), которую называл своей младшей дочкой, прижитой с вечно юною музою Гомера, венцом творческой деятельности, подарком современникам и «твердым памятником» себе на Руси. По верному замечанию критика, свою работу над поэмой Жуковский рассматривал «как важную миссию, имеющую не только литературное, но и религиозно-дидактическое значение для современности». В своем переводе Жуковский стремился «угадать» самый дух подлинника, воскресить эмоциональный мир древнего человека (который, в его интерпретации, был не чем иным, как префигурацией христианского мироощущения) и создать русскую «Одиссею», художественно равную (если не превосходящую) английскому (Pope) и немецкому (Voss) образцам. Эту русскую «Одиссею» поэт намеревался противопоставить хаотической и больной современности как своего рода эстетический антидот. «Будет значительною эпохою в нашей поэзии, — говорил он, — это позднее появление простоты древнего мира посреди конвульсий мира современного .».[31]

В поздние годы николаевского царствования, в эпоху «безначалия» в русской поэзии, «Одиссея» воспринималась значительной частью русской интеллектуальной и литературной элиты как иконическое выражение самой идеи возвращения (поэта – души – поэзии – нации) к чистым истокам, на духовную родину, в «первоначальный Эдем», ассоциируемый с Россией. Знаменательно, что при таком истолковании поэма логически завершалась возвращением Одиссея домой (начало XIII песни). Все остальное – целых 12 песен – уже не было существенно.[32]

Очень интересно, что историческое время «Одиссеи» в переводе В. А. Жуковсокго тесно переплетается с современной ему картиной времени. Это было время революций, которые сам Жуковский искренне ненавидел, и противовес видел лишь в сохранении твердой, «патриархальной» руки самодержавия.

Можно назвать немало примеров переноса современных поэту исторических реалий в текст «Одиссеи». Например, сцена расправы Одиссея с женихами у Жуковского не имеет ничего общего с гомеровским оригиналом, ибо «изобилует вульгарными словами, снижающими эту жуткую сцену до уровня пьяной драки».[33] Между тем перед нами не воспроизведение вульгарной речи, но «высокий» язык политической ругани. Ср. оценки Жуковским революционеров и депутатов германских парламентов в письмах и статьях поэта 1848—1849 годов: «мастера разрушения»; «оргия безначалия»; «нахально буянствующая малочисленная шайка анархистов»; «отчаянное бешенство»; «бессмысленные возмутители»; «безумный разбойник»; «неописанное нахальство» и т. д. и т. п.[34]

Это не низкий стиль, а горячая злободневная полемика. Шайка горланящих женихов, несомненно, ассоциируется поэтом с депутатами немецких ассамблей и парламентов (ср., например, 108 женихов во главе с наглым красавцем Антиноем и более 800 франкфуртских депутатов во главе с импозантным говоруном Генрихом фон Гагерном, над которым Жуковский издевается в своих письмах). Разгул и грабительство женихов – этих «святотатцев, губящих дом Одиссеев и в нем беззаконного много творящих» – представляют для Жуковского программу революции, которую он определяет как проповедь анархии и безбожного расхищения чужой собственности (ср.: «как деятельно и безстыдно злоумышленники грабят общее достояние в пользу собственную, не давая себе и труда украшать виды свои маскою пристойности»[35]).

Традиция «политической педагогики» помогает лучше разобраться в еще одном подтексте финала «Одиссеи» Жуковского. Здесь действуют царь Итаки, его сын Телемак и учитель последнего Ментор (образ которого принимает Паллада). Эта сцена, как представляется, разыгрывает «в лицах» главную мысль поэта – о смысле современной политической истории и миссии русской монархии и поэзии.

Напомним, что Жуковский посвятил «Одиссею» своему ученику, великому князю Константину Николаевичу. Последнего поэт называл «северным Одиссеем». В начале 1840-х годов юный Константин совершил несколько морских плаваний, повторив однажды маршрут царя Итаки. Великий князь командовал военными кораблями «Улисс» и «Паллада». В 1846 году он был произведен в капитаны первого ранга. Тем не менее отождествление Одиссея с молодым князем имеет лишь внешний, сугубо комплиментарный характер. Действительно, Константин — сын монарха и принц-путешественник, то есть не Одиссей, а Телемак, ученик Ментора.

Но гораздо важнее, как кажется, ассоциация с Телемаком старшего брата Константина – государя наследника Александра Николаевича, которому Жуковский также посвятил свою «Одиссею». Примечательно, что в письмах Жуковского к наследнику престола особое место занимает тема нерушимого тандема отца и сына: Николай предстает здесь как великий Кормщик, которому не страшны бури революции, а его сын – как верный помощник и продолжатель дела родителя.

 Скачать реферат