Историзм писательского мышления в повествовательной структуре романов

Исторический роман, возникая на стыке научного и эстетического мышления, требует сочетания в авторском лице художественного дарования и пытливости ученого., погружается в архивную пыль, производит анализ и отбор документальных свидетельств, создает свою научно-эстетическую концепцию эпохи и героев, учитывая существующие в науке точки зрения, а порой критически их переосмысляя. Вся масса отобр

анного, изученного и переработанного материала воплощается в художественную ткань романа, полностью трансформируясь по законам образа творчества. Закрепляя в тексте созданную модель прошлого, автор обычно скрывается за объективным образным слоем повествования, не пытаясь обнаружить свое присутствие. Такая форма рассказа, была доминирующей вплоть до 60-х годов. В дальнейшем "единовластие объективного стиля расшатывается в силу широкого распространения произведений, синтезирующих объективно-образную и субъективно-публицистическую формы изложения"[1] Это привело к усложнению хронотопа, к совмещению в рамках единого временного – авторского голоса. Среди разнообразных форм вхождений автора в основной текст заметное место приобрел голос ученого-историка, который, не скрывая высоты своей точки обзора, дает справки и комментарии по поводу изображаемого, размышляет вслух, вводит читателя в творческую лабораторию. Такова повествовательная манера Ю. Трифонова ("Нетерпение", 1973), В. Чивилихина ("Память", 1982), Ю. Давыдова ("Две связки писем", 1983) и др. По-своему ярко выражает закономерности подобного плана и творчество Д. Балашова.

Причины этих модификаций исследователи видят в изменении нравственно-философской атмосферы эпохи, в углублении исторического сознания современного человека, в усилении личностного восприятия далекого прошлого. Соглашаясь с этим, необходимо сделать некоторые дополнения общего и, применительно к творчеству Балашова, частного характера. Активное включение голоса ученого в общий контекст романов о прошлом, на наш взгляд, свидетельствует об их возросшей научно-познавательной функции. С одной стороны здесь необходимо видеть результат преимущественного интереса современного читателя ко всему достоверному, документально засвидетельствованному, а с другой, учитывая некоторое отставание науки от потребностей читателя, - своего рода следствие компенсирующей функции художественно-исторической литературы. Наличие историко-публицистического материала в романах серии "Государи московские", использование авторского плана в романном контексте объясняется также сложностью и недостаточной изученностью эпохи объединения русских земель вокруг Московского княжества.

Обзор творчества Д. Балашова позволяет выявить определенную эволюцию его повествовательного почерка. Произведения новгородского цикла выдержаны в традиционном стиле, без каких-либо заметных модификаций структуры повествования. В них преобладает изображение. Интерес к новому стилевому принципу возник у художника в связи с обращением к теме возвышения Московского княжества. В "Младшем сыне" - начальном романе цикла "Государи московские" - уже имеются фрагменты, в которых собственно художественное изображение прерывается авторскими декларациями. В повествовании о русском средневековье появляется голос ученого-мыслителя в виде комментариев и историко-философских сентенций. Но количество таких эпизодов невелико, значимость их в раскрытии идейно-художественного содержания романа не столь ощутима. По всему видно, что писатель делает первые пробы в создании формы романа с открытым авторским присутствием.

По-настоящему широко и органично голос историка включается в объективированный контекст "Великого стола", а затем и следующих романов – "Бремя власти" и "Симеон Гордый", "Ветер времени, "Отречение", "Святая Русь". Внимательное их прочтение позволяет обнаружить авторские вкрапления по всему тексту произведений. Они разнообразны по объему, полифункциональны по сущности. Проследим основные формы проявления в них голоса историка.

Одна из распространенных форм авторского присутствия в романах цикла "Государи Московские" связана с отношением Балашова к проблеме исторического факта и вымысла. Мы уже говорили о том, что Балашов неоднократно заявлял: читатель знает прошлое преимущественно по художественной литературе, а это в свою очередь требует от "авторов исторических романов бережного отношения к документальным источникам"[2]

Этому принципиальному положению Балашов неукоснительно следует в своей художественной практике. Не случайно специалисты-историки в один голос отмечают фактологическую безукоризненность его романов (В. Янин, Д. Лихачев, В. Евсюков, С. Комиссаров). Такой приоритет летописного факта наблюдается даже в их повествовательной структуре. Имеется в виду активно используемый прием ссылок на свидетельства древних хроник. Например, в "Великом столе", объясняя причины похода тверских войск на Москву, автор добавляет: "Даже и владимирский летописец отмечал позднее, что поход на Юрия был затеян Михаилом"[3] Использование подобного способа аргументации, характерного более для научных произведений, вызывает у читателя чувство доверия к изображаемому, придает содержанию романа дополнительную правдивость.

Поисковый стиль вызван проблемными ситуациями, когда в силу невозможности однозначного объяснения некоторых звеньев исторического сюжета писатель выносит на суд читателя свои сомнения и предположения. Уважением к читателю, чувством меры в использовании творческой фантазии и неприятием авантюрных элементов фабулы продиктован такой фрагмент в "Бремя власти": " Я не знаю доподлинно, что происходило в тверском княжеском дому в 1338 году, и не могу, и не хочу изобретать романтического сюжета, ночных сцен, подкупленных слуг, тайных похищений и прочего"[4].

Речь идет о тайной грамоте тверских князей, попавшей через множество рук к ордынскому хану. Автор уверен в том, что роковая роль в судьбе князя Александра принадлежит именно пропаже договорных бумаг и, что к этому имеют отношение люди из княжеского окружения. Он даже считает нужным указать на основные источники своей гипотезы. Появляется ссылка на Татищева и летописную строку: "Своя домочадая начаша водити на Александра"[5] При этом вопрос "кто виноват конкретно? " остается открытым, а объяснение причины невозможности уточнения имен доносчиков проливает свет на творческую установку романиста: "Даже и днесь, через шесть веков трудно заглазно обвинить кого-то… А вдруг он не виновен, и клеймо предателя запечатлит и предаст на поругание праведника". [6] В этих словах четко выражен нравственный максимализм балашовского отношения к истории: уважение к людям независимо от масштаба их деятельности, боязнь оскорбить их память напрасным обвинением, стремление воздать каждому из них по заслугам.

Отличительным свойством "Государей московских" является подвижность авторской точки обзора. Мысль писателя не просто локализована в пределах изображаемых событий, но свободно перемещается в пространстве, придавая романному хронотопу удивительную многомерность. Включая историю родного народа в контекст мировой истории, автор нередко прибегает к аналогиям, проводит параллели между явлениями, расположенными в различных географических и хронологических плоскостях, что позволяет ему в единичном увидеть всеобщее, в кажущемся случайным – закономерное. Например, обращая внимание на расхождение интересов боярской верхушки и "черного люда" новгородской республики как причину ее ослабления, Балашов проводит параллель с историей средиземноморских городов: "Римляне, дав право плебеям, а не только патрициям, сумели создать империю. Афиняне, пока опирались на демократические низы, создали союз городов. Но Венеция, подчинив себя олигархическому правлению меньшинства, замкнулась в себе и пала жертвою сильной монархической власти. То же, меньше, чем через полтора столетия, произошло с Новгородом"[7].

 Скачать реферат