Основные направления исследований российского революционного терроризма в западной историографии

Другая американская исследовательница А. Шур утверждала, что движущими мотивами деятельности российских террористок являлись умственные расстройства и суицидальная патология.

Таким образом, угроза физической расправы с боевиками оказывается сама по себе малоэффективным приемом борьбы с ними. Террористы всегда готовы к такому исходу, а зачастую и желают его. Испугает ли шахида электрический

стул, если он и сам приговорил себя к смерти. Угроза репрессий должна, по-видимому, подразумевать не самих террористов, а близких к ним лиц. Одно дело, когда боевик распоряжается собственной жизнью, и совсем другое, когда обрекает на смерть своих родственников или товарищей. Самодержавие в XX в. с успехом сдерживало терроризм в колонизуемых азиатских регионах, широко используя практику заложничества. Но варварские методы не могли быть применены по отношению к собственной интеллигенции.

Революционное сознание являлось сублимацией психологических комплексов, а потому преодолеть его было возможно не полицейской методой подавления, к которой безуспешно прибегало правительство, а семиотическим воздействием на подсознательную сферу. Даже Вера Фигнер констатировала связь между революционным террором и слабой организацией нервной системы его адептов. Довольно значительное представительство в революционном подполье было лиц с половой аномалией. То, что известная во всероссийском масштабе террористка и глава банды Маруся Никифорова являлась гермафродитом, не могло не сказаться на революционаризации ее сознания. Обращает на себя внимание едва ли не преобладающее представительство в русском терроризме женщин, что объяснимо их большей склонностью к экзальтации.

Трансформация экзальтированности подпольного человека в манию преследования иллюстрирует эпизод с эсеркой Марией Селюк, подготавливаемой к покушению на Плеве. Ожидание момента теракта привело ее к полной потере душевного равновесия. Боязнь полицейской слежки переросла у нее в тяжелую форму паранойи, и она видела агентов даже в детях на улице. В конце концов Селюк заперлась у себя в квартире, но, не выдержав самозаключения, впала в панику и сдалась полиции. Другой представитель подполья неизменно носил темные очки, объясняя это тем, что иначе «по выражению лица, могут угадать его революционные мысли». Причем следили за ним, как он считал, не рядовые шпионы, а лично СЮ. Витте и министр внутренних дел П.Н. Дурново. Интересно, что в оценках окружающих его по революционному подполью он представлялся совершенно нормальным. Даже такого опытного террориста, как Б.В. Савинков, после убийства губернатора, постоянно преследуют видения, что губернатор все еще жив. Его требуется убивать вновь и вновь, бесконечно пребывая в состоянии борьбы с самовосстанавливающейся системой. И оказавшиеся у власти бывшие подпольщики так и не смогли изжить шпиономании, о чем свидетельствует их самоистребление в партийных чистках.

Многими из революционеров двигало тривиальное чувство мести, которое переносилось с непосредственного обидчика на целый класс или даже государство. О мотиве мести за брата при вступлении в революцию молодого Владимира Ульянова писалось довольно часто. Многие террористы - выходцы из еврейской среды - объясняли свое участие в терроре местью за кишиневские погромы. «Я жажду мести, - писал один из эсеров. -Я готов на террор из личной мести. Я хочу убивать этих клопов, чтобы показать им их ничтожество и трусость. Если бы ты только знал, как они издевались надо мной и как мое самолюбие страдало. Я против террора, но одного мерзавца я решил убить, и убью».

Террор при отсутствии квалифицированных реабилитационных средств являлся психотерапевтическим механизмом преодоления комплекса неполноценности. Так, не проявившая себя, несмотря на все старания, в «мирной» революционной работе эсерка Лидия Езерская решает убить могилевского губернатора Клингенберга для оправдания своего существования. Согласно мнению Э. Найт, причины, приведшие известную эсерку Фруму Фрумкину к террористической деятельности, проистекали из комплекса неполноценности и стремления самоутвердиться как личности.

У многих представителей революционного подполья проявлялись симптомы клептомании. Члены организации анархистов обвинялись не только в хищениях денег из партийной кассы, но и персонально у своих соратников. Процветало мелкое воровство. Причем незначительность украденного приводила к предположению о склонности к маниакальным недугам. Подобного рода революционеров эффективнее было бы лечить, нежели наказывать.

Другим психиатрическим мотивом революционного подполья являлась патологическая жестокость. Радикально настроенные киевские железнодорожные рабочие бросали бывших своих товарищей, уличенных в провокаторстве, в баки с кипящей водой. Прибалтийские революционеры в 1905г. уродовали даже тела жертв и на трупах убитых ими российских военных вырезали ругательства. Повсеместно революционными радикалами апробировались изощренные пытки политических противников. В качестве символического жеста у полицейских агентов вырезались языки. Представители Польской социалистической партии по заранее разработанному плану отрезали заподозренному в провокаторстве товарищу нос и уши, после чего труп разрубили на куски и спрятали в сундук, где он и был найден властями. Стоит ли удивляться садистской жестокости тех же людей в гражданскую войну и в период сталинских репрессий.

Пьянство, наркотики, разврат также входили в нормативную семиосферу контркультуры подполья. По воспоминаниям одного из революционеров, каторжная жизнь в Якутске состояла из сплошного пьянства. Так, во время попойки пятнадцати радикалов, продолжавшейся весь день, один из ссыльных умер от алкогольного отравления. Когда же приехал врач, он увидел, что один из политических лежит без сознания рядом с трупом, другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще стакан, а остальные продолжают возлияние. Удивительно то, что в российских тюрьмах начала XX в. политические вели себя более экспрессивно, чем уголовники, и, как правило, побеждали тех в стычках. По разгулу пьяных дебошей и легкости в совершении убийств уголовники также оказались потеснены политическими.

Традиционный механизм тюремного заключения вел не к исправлению, а лишь к рецидиву. Пенитенциарная система царской России сохраняла у введенных в нее маргиналов изоляцию от внешнего мира и двухмерное, биполярное мышление. Поэтому в тюрьмах динамика самоубийств еще более возрастала. Многие политические переводились из мест заключения в психиатрические лечебницы. По признанию сокамерников, они боялись спать в присутствии своих душевнобольных товарищей из опасения, что те впадут ночью в буйство и набросятся с ножом на спящего соседа. Самоубийство совершила, к примеру, член Боевой организации ПСР Софья Хренкова, несмотря на то, что являлась матерью троих детей. Даже характеризовавшийся железной волей Г.А. Гершуни, пытался во время заключения наложить на себя руки.

Несмотря на преобладание в западной историографии психолого-семантической интерпретации генезиса терроризма, его объяснение через призму социологических факторов также находило много сторонников. Так, М. Перри определяла социальную базу террористических организаций в России начала XX в. состоящей из неадаптированных к условиям городской жизни рабочих масс. Вырванные из контекста традиционного уклада, бывшие крестьяне с трудом переносили тяготы жизни в городах. По подсчетам М. Перри, не менее 50% организованных эсерами террористических актов было совершенно рабочими. В этом отношении российский революционный терроризм начала XX в. принципиально отличался от интеллигентского по своей социальной подоплеке терроризма народовольцев. Теория о терроризме как реакции на процесс урбанизации нуждается в дальнейшей разработке.

 Скачать реферат