История российского революционного терроризма

Мотивы, побудившие АА. Лопухина «сдать» Е.Ф. Азефа революционерам, А.В. Герасимов объяснял местью того охранному отделению. С его точки зрения, в основе лопухинского предательства лежала банальная обида за отказ в выплате пенсии. А.В. Герасимов даже признавал, что с А.А. Лопухиным обошлись крайне несправедливо: «Он был единственным директором ДП, который после отставки не был назначен сенатором

и за которым даже не сохранили оклада». Однако материалы лопухинского следственного дела позволяют заключить, что бывший директор Департамента полиции сам отказался подавать прошение о пожаловании ему пенсии, несмотря на гарантию министра внутренних дел П.Х. Дурново о ее безусловном предоставлении.

Версию А.В. Герасимова попытался оспорить в примечаниях к его книге Ю. Филыптинский, выдвинувший более детективный вариант реконструкции «дела А.А. Лопухина». Лейтмотивом лопухинской истории стало, в его изложении, похищение в Лондоне дочери бывшего директора Департамента полиции Варвары. В обмен на ее освобождение В.Л. Бурцев и предложил якобы А.А. Лопухину назвать имя полицейского агента, внедренного в руководство ПСР. А. Гейфман дополняет реконструкцию Ю. Фильштинского сообщением «о том, что операцию похищения осуществляют не то сторонники террористической тактики из бурцевского окружения, не то некие малоизвестные эсеры из парижской группы социалистов-революционеров». Действительно, похищение дочери А.А. Лопухиной – реальный исторический факт, нашедший отклик в английской прессе и зафиксированный в документах Департамента полиции. Часть из этих документов, хранящихся в настоящее время в ГАРФ, была опубликована в 1984 г. Ю. Давыдовым. Однако никаких сведений о причастности В.Л. Бурцева к похищению дочери А.А. Лопухина в них не содержится. Ю. Филыптинский основывал свою версию на записке двоюродного брата бывшего директора Департамента полиции А.С. Лопухина, воспроизводившего признание своего знаменитого родственника. Но ни Ю. Фильштинский, ни А. Гейфман не указывают на выходные данные мемуаров А.С. Лопухина, которые, кроме них, оказываются никому из исследователей не известны. Причем А. Гейфман ссылается не на сам источник, а на сведения о нем Ю. Фильштинского. Это дало основание израильскому историку Л.Г. Прайсману выразить свое скептическое отношение к самому факту существования мемуаров А.С. Лопухина. Впрочем, похищение Варвары Лопухиной и последующая затем сдача ее отцом Е.Ф. Азефа не могли не быть связаны между собой. Отсутствие мемуаров А.А. Лопухина не опровергает концепции Ю. Фильштинского, хотя и бросает тень на научную принципиальность самого исследователя.

По мнению Л.Г. Прайсмана, А.А. Лопухин мстил не столько министерству внутренних дел, сколько Е.Ф. Азефу. Двойная игра агента Департамента полиции стоила тому директорского кресла. А.А. Лопухину не могли простить того, что он не мог воспрепятствовать убийству революционерами великого князя Сергея Александровича. С точки зрения Л.Г. Прайсмана, к бывшему директору Департамента полиции пришло запоздалое прозрение.

В правомонархическом спектре русской эмиграции утвердился взгляд, согласно которому революционные террористические организации в России кооптировались главным образом из евреев. Такой взгляд популяризировал, в частности, харбинский историк В.Ф. Иванов.

В рассуждениях А.И. Спиридовича также прослеживаются черносотенные мотивы. Согласно мнению жандармского генерала, в террористические организации шли, прежде всего, представители еврейской молодежи.

Тема анархистского терроризма в историографии русского зарубежья оказалась столь же мало разрабатываемой, как и в советской. Причина, по-видимому, заключалась в отсутствии соответствующих партийных структур, которые бы поддерживали подобного рода исследования. В анархистах, применительно к российскому политическому контексту, не видели серьезной силы. Редким исключением в историографической канве стали работы по истории анархистских организаций в России А. Горелика.

В советской историографии к психологическому объяснению терроризма относились настороженно, как к отступлению от классового подхода. Исследователи русского зарубежья были, естественно, свободны от такого рода идеологической установки. Многие из них обращали внимание, что в террористы шли люди определенного психологического типа, вне зависимости от их социального происхождения. Еще Н.А. Бердяев оценивал их как людей специфического душевного склада. «Я, – признавался философ, – не мог примкнуть к социалистам-народникам или социалистам-революционерам, как они стали наименоваться. Мне был чужд психологический тип старых русских революционеров».

Многие из либералов, оказавшись в эмиграции, пересмотрели свой прежний тезис о том, что наиболее действенным способом предотвращения терактов является проведение демократических реформ. А. Тыркова-Вильямс признавала, что своего апогея революционный терроризм достиг после опубликования Манифеста 17 октября, т.е. когда, по либеральной логике, от террористической тактики следовало бы вообще отказаться. Террористы – люди совершенно другого психологического типа, чем либералы. Реформы воспринимаются ими как уступки и, значит, проявление слабости.

В 1957 г. один из бывших эсеровских теоретиков М.В. Вишняк выступил в «Новом русском слове» со статьей с симптоматичным названием «Трагедия террора». Автор пытался переложить ответственность за террор с партии социалистов-революционеров на все оппозиционное к самодержавию движение, включая либералов. Никогда, отмечал он, не ощущалось нехватки лиц, желавших участвовать в террористической деятельности. Запал выступления М.В. Вишняка был направлен против представителей либеральных кругов интеллигенции, аплодировавших в свое время убийству эсерами царских министров, а через сорок лет после революции выступающих с порицанием практики революционного терроризма. «Ивана Каляева, – возмущался М.В. Вишняк, – А. Тыркова за террор осуждает, а вот единомышленником своим кн. Д.И. Шаховским всячески – и по заслугам – восторгается. А какая, собственно, разница между Шаховским и Каляевым?… Только та, что Шаховской, по словам Тырковой, то и делал, что кричал «Плеве надо убить», а Каляев, придя к тому же выводу, вступил в БО и принял практическое участие в подготовке убийства Плеве».

Развенчание морального облика террористов, в противоположность революционному идеомифу о жертвенном героизме боевиков, было осуществлено в печати русского зарубежья. Мотив инфернализации облика террористов неизменно присутствовал, к примеру, в работах, посвященных П.А. Столыпину. Кровавые подробности взрыва в Аптекарском переулке, как и убийство премьера-реформатора, предопределили резко негативное отношение к революционным террористическим организациям. Новый тип экстремиста, указывалось в книге нью-йоркского издания «Убийство Столыпина», предполагал «слияние революционера с разбойником, освобождение революционной психики от всяких нравственных сдержек».

Терроризм в первое послереволюционное десятилетие еще сохранял свой сакральный ореол в определенных кругах русской эмиграции. Членство героя-боевика в той или иной партии, безусловно, поднимало ее авторитет. Зачастую между представителями различных партийных организаций шел спор за право считать какого-либо террориста своим. Известный деятель партии эсеров Е.Е. Лазарев, в целом разделяя версию Г.Б. Сандомирского, утверждал, что Д.Г. Богров был ближе к эсерам, нежели к анархистам. Еще в 1910 г., вспоминал он, будущий убийца премьера вел с ним беседу о совершении теракта против П.А. Столыпина от имени партии социалистов-революционеров. В остальном же эсеровский мемуарист солидаризировался с точкой зрения Г.Б. Сандомирского. «Я убежден, – подводил Е.Е. Лазарев итог своим воспоминаниям об Д.Г. Богрове, – что он вошел в сношения с фон Коттеном для лучшего достижения своей цели… что покушение на Столыпина и готовность умереть объясняются не боязнью каких-то малоизвестных анархистов, внутренней драмой, поздним сознанием загубленной жизни своей; что свидание с членами «ревизионной комиссии» лишь подлило масло в огонь и привело к дерзкому решению использовать царский приезд в Киев и поставить карту «ва-банк» на жизнь свою и Столыпина…, войдя в определенных целях с фон Коттеном уже после свидания со мною, он ничего компрометирующего меня, кроме «безделиц», не сообщал. Для меня несомненно, что Дмитрий Богров переживал свой страшный «психологический момент», который был для него мучительнее, чем у Петрова, ибо Петров, открывшись товарищам, шел на борьбу и смерть с радостью, тогда как Богров затаил свое преступление в глубине души: он не признался передо мной и, таким образом, не облегчил тяжести своего мучительного настроения…Богров, сидевший изолированно в тюрьме, собственной душой своей пытался облегчить свое настроение, став под защиту партии, решив своим поведением и смертью искупить свое преступление. Но, будучи морально запачкан, он не хотел сказать мне всей правды, основательно предполагая, что мой отрицательный ответ был бы более решителен. И Богрову пришлось смертью умереть, героической смертью, изолированным и непонятым». В мемуарах Е.Е. Лазарева имеется и весьма любопытное свидетельство о национальном факторе как доминирующем мотиве теракта Д.Г. Богрова. Своему собеседнику он приписывал следующее признание: «Я – еврей и позвольте вам напомнить, что мы и до сих пор живем под господством черносотенных вождей. Евреи никогда не забудут Крушеванов, Дубровиных, Пуришкевичей и тому подобных злодеев. А Герценштейн? А где Иоллос? Где сотни и тысячи растерзанных евреев, мужчин, женщин и детей с распоротыми животами, с отрезанными носами и ушами? Если в массах и выступают иногда активно против таких злодеяний, то расплачиваться в таких случаях приходится «стрелочникам», главные же виновники остаются безнаказанными. Указывать массам действительных виновников лежит на обязанности социалистических партий и на интеллигенции вообще. Вы знаете, что властным руководителем идущей теперь реакции является Столыпин. Я прихожу к вам и говорю, что я решил устранить его, а вы мне советуете вместо этого заняться культурной адвокатской деятельностью».

 Скачать реферат