Православие и культура

Вывод о неприятии христианскими апологетами всего греко-римского искусства и культуры в целом, который можно сделать на основании вышеприведенных высказываний Отцов, будет ошибочным. Дело в том, что в первые века существования Церкви нетерпимость к язычеству действительно выражалась в форме резкого протеста, а религиозный антагонизм препятствовал христианам провести границу между искусством и п

редставлениями, с которыми оно связывалось в мире языческом. Это и приводило к возникновению радикальных точек зрения, к примеру, Татиана, Гермия, Феофила Антиохийского, Арнобия, которые критически отзывались об античной философии, науках, искусстве и полагали, что христианам нечему учиться у язычников.[56] Наиболее ярким выразителем убеждений этой суровой, «антихудожественной» партии, являлся Тертуллиан, отрицавший в самом принципе приложение искусства в христианстве. [57] Но, если исключить резкие, беспо­щадные отзывы Тертуллиана, можно констатировать, что Отцы видели враж­дебность искусства христианству не в самом принципе, а в том приложении, какое из искусства сделали, употребив его орудием язычества, средством для выражения и распространения языческих религиозных идей.[58] Так, например, святитель Иоанн Златоуст, выгонявший из храма посетителей зрелищных представлений, сам во время проповеди в том же храме сравнивал Церковь Христову со стадионом, а святого царя Давида с борцом, украшенным на олимпийских играх венцом победы.[59]

Святой Иустин Философ, Климент Александрийский и Ориген считали, что греческая философия и науки содержат много ценных знаний, необходимых для достижения высшего, абсолютного знания. По их мнению, христианину надо изучать языческие науки и философию, ибо все истинное в них греческие писатели заимствова­ли у восточных мудрецов, давно знавших «богоданные» истины.[60] Святой Ириней Лионский, обличая еретиков, нередко за сравнениями и подобиями обращался к области искусств, к которым сам явно был расположен и к изучению которых, как своего рода добродетели, он приглашал лжеучителей.[61] Так же и науки святой Ириней считал полезными и достойными изучения.[62] Климент Александрийский, ревниво оберегавший христиан от языческого идолослужения и нравственно-развращающего влияния античного искусства, как глубокий знаток классической культуры, также не был принципиальным противником последнего. Искусство заслуживает похвалы и уважения, рассуждал он, но его не должно ценить наравне с истиной. Александрийский пресвитер умел понимать настоящее художество и вместе с современниками отдавал должную дань удивления произведениям знаменитых мастеров: Праксителя, Лизиппа и Апеллеса. «Без сомнения, никто не затруднится, – говорил он и о других, – отличить живопись истинно-художественную от вульгар­ной и пошлой, музыку благопристойную от разнузданной, красоту истинную от поддельной».[63] Однако Клименту нередко приходилось наблюдать и разлагающее действие искусств на людей, поэтому он делил виды искусств на менее полезные и более полезные. Из ряда последних его особенной любовью пользовалась архитектура, которая, по его словам, «чрезвычайно изощряет душевные способности, делает душу наиболее восприимчивой к пониманию и способной отличить истину от лжи и, наконец, от предметов чувственных возвышает нас к вещам, лишь умом постигаемым».[64] В отношении образования Климент Александрийский утверждал, что истинный христианин «должен быть знаком со всем курсом школьных наук и со всей эллинской мудростью», потому, что они готовят ум к уразумению божественной истины и к ее защите.[65]

Традиция отвержения не только культуры, как проявления мира, но и самого мира в целом действительно имела место в раннем христианстве – она «была порожде­на эсхатологическими местами Нового Завета, особенно Евангелия и Апокалипсиса (не указывающими, впрочем, никаких определенных сроков грядущего конца). Она окрепла затем под влиянием греческой философии (стои­ков и неоплатоников) и затем дошла до крайних выво­дов (вроде самооскопления Оригена) под влиянием фор­мального, внешнего законничества, присущего иудаизму». Однако эта традиция никогда не отражала гармоничного и полноценного отношения христианства к «Божьему, имен­но к Божьему миру».[66]

«Было бы чрезвычайно поучительно проследить через всю литературу христианской аскетики, как платоническое и стоическое (по своему характеру чуть ли не буддийское) отвращение к миру и осуждение его уживается в традиции отрицания мира (не примиряясь!) с христианским учением о его благодатной устроенности, о его божественной ведомости, о вездеприсутствии Божием».[67] Христианство объединяло два различных, кажется даже, противоположных миросозерцания. К «узким вратам» (Мф. 7:14) спасения Отцы прокладывали маршрут по двум различным жизненным путям, слитым в один: одновременного мироотвержения и мироприятия.

«Первый путь был последовательно продуман и прочувствован до конца в первые же века. Согласно этому воззрению, Царствие Божие не только не от мира сего, но и не для мира сего. Мир внешний и вещественный есть лишь временный и томительный плен для христианской души: ей нечего делать с этим миром, в котором она не имеет ни призвания, ни творческих задач. Мир и Бог противоположны. Законы мира и законы духа непримири­мы. Двум господам служить нельзя (Мф. 6:24), а господин мира есть диавол (Еф. 2:2). «Этот» век и «грядущий» век – два врага. И смысл христианства состоит в бегстве от мира и из мира, то есть в неуклонном угашении своего земного человеческого естества. Надо возненавидеть все мирское и отдалить его от себя, иначе оно само отдалит нас от Бога. Все мирские блага, «все сотворенное» надо почитать чужим и не желать. Христианин не должен вступать в брак, не смеет приобретать собственность, не должен слу­жить государству. Мало того: ему подобает молиться – «да прейдет мир сей» и да сократятся его дни. Сам же он должен обречь свою плоть увяданию или медленному «умерщвлению» под страхом «лишиться последнего благословения». Эти идеи, изложенные здесь в выражениях первоисточников, содержатся в древних памятниках христианской литературы: «Дидахэ», «Втором послание Климента к Коринфянам», «Пастыре Ерма», а также у Татиана, Оригена и других. Отголоски этого отвержения мира и тела встречаются и позднее в III—IV веках, например у святых Антония Великого и ó Аввы Исайи (в третьем томе «Добротолюбия»)».[68]

Но «живая и глубокая традиция христиан­ства не остановилась на отвержении богосотворенного мира. Она отвела аскезе значение драгоценного средства, очищающе­го душу и освобождающего ее; она выработала целую систему душевного очищения (монашество). Согласно этой традиции, аскеза есть путь, ведущий к постижению Бога «в небе» и «на земле», мироотвержение же не является основной и последней задачей христианина. Напротив, христианство приняло мир, благословило человека в мире и стало учить его не только христианскому умиранию, но и христианской жизни, творческому отношению к труду.

Как же не принять мир, когда он создан Богом, «воз­люблен Им, спасен, просвещен, искуплен и отдан во власть Христу, Сыну Божию?» Когда «не нуждающийся ни в каких благах Бог для человека устроил небо, землю и стихии, доставляя ему через них всякое наслаждение благами» (Антоний Великий); когда в мире «нет ни одного места, ко­торого не касался бы Промысл» Божий, «где не было бы Бога», так что желающий «зреть Его» должен только смотреть «на благоустройство всего и Промышление о всем» (Антоний Великий)? И вся «эта сотворенная приро­да» есть не что иное, как великая «книга», в которой чело­век, «когда хочет», может читать «словеса Божии» (Евагрий Монах)? И когда христианину дано великое за­дание не только проповедать Христа во всей вселенной, но и внести Дух Его во все «земное»?[69]

 Скачать реферат