Типология и поэтика женской прозы - гендерный аспект

Я встречала ее и в спертом воздухе кинотеатра (снимите шляпу, бабуля! ничего же не видно!) Невпопад экранным страстям Александра Эрнестовна шумно дышала, трещала мятым шоколадным серебром, склеивая вязкой сладкой глиной хрупкие аптечные челюсти».

В основном же поведение героини раскрывается в ее рассказе о прошлом, подкрепляемом многочисленными фотографиями.

В двух крошечных комнатках,

с лепным высоким потолком; «на отставших обоях улыбается, задумывается, капризничает упоительная красавица - милая Шура, Александра Эрнестовна. Да, да, это я! И в шляпе, и без шляпы, и с распущенными волосами. Ах, какая . А это ее второй муж, ну а это третий - не очень удачный выбор. Ну что уж теперь говорить . Вот, может быть, если бы она тогда решилась убежать к Ивану Николаевичу .» Так на фоне малозначащих для героини браков, которые можно определить как «одиночество вдвоем», раскрывается ущербность ее позиции: она прошла мимо встретившейся ей настоящей любви.

«Ах, Иван Николаевич! Всего-то и было: Крым, тринадцатый год, полосатое солнце сквозь жалюзи распиливает на брусочки белый выскобленный пол . Шестьдесят лет прошло, а вот ведь . Иван Николаевич просто обезумел: сейчас же бросай мужа и приезжай к нему в Крым. Навсегда. Пообещала. Потом, в Москве, призадумалась: а на что жить? И где? А он забросал письмами: "Милая Шура, приезжай, приезжай!" У мужа тут свои дела, дома сидит редко, а там, в Крыму, на ласковом песочке, под голубыми небесами, Иван Николаевич бегает как тигр: "Милая Шура, навсегда!" А у самого, бедного, денег на билет в Москву не хватает! Письма, письма, каждый день письма, целый год…

Ах, как любил! Ехать или не ехать?» Она уже послала телеграмму (еду, встречай), уложила вещи, спрятала билет подальше в потайное отделение портмоне, высоко заколола павлиньи волосы и села в кресло, к окну - ждать. И далеко на юге Иван Николаевич, всполошившись, не веря счастью, кинулся на железнодорожную станцию - бегать, беспокоиться, волноваться, распоряжаться, нанимать, договариваться, сходить с ума, вглядываться в обложенный тусклой жарой горизонт. А потом? Она прождала в кресле до вечера, до первых чистых звезд.

А потом? Она вытащила из волос шпильки, тряхнула головой . А потом? Ну что - потом, потом! Жизнь прошла, вот что потом».

Параллельно движется рассказ о поведении опрометчиво отвергнутого героя: ничего не замечая вокруг, «в белом кителе, взад-вперед по пыльному перрону ходит Иван Николаевич, выкапывает часы из кармашка, вытирает бритую шею; взад-вперед вдоль ажурного, пачкающего белой пыльцой карликового заборчика, волнующийся, недоумевающий».

Банальный, казалось бы, сюжет поднимается Т.Толстой на уровень трагедии поистине космического масштаба: «Тысячи лет, тысячи дней, тысячи прозрачных непроницаемых занавесей пали с небес, сгустились, сомкнулись плотными стенами, завалили дороги, не пускают Александру Эрнестовну к ее затерянному в веках возлюбленному. Он остался там, по ту сторону лет, один, на пыльной южной станции, он бродит по заплеванному семечками перрону, он смотрит на часы, отбрасывает носком сапога пыльные веретена кукурузных обглодышей, нетерпеливо обрывает сизые кипарисные шишечки, ждет, ждет, ждет паровоза из горячей утренней дали. Она не приехала. Она не приедет. Она обманула. Да нет, нет, она же хотела! Она готова, и саквояжи уложены!» В этом рассказе, как будто призванном специально раскрыть художественный эквивалент категории «поведения», даже неодушевленные предметы ведут себя соответственно: «Белые полупрозрачные платья поджали колени в тесной темноте сундука, несессер скрипит кожей, посверкивает серебром, бесстыдные купальные костюмы, чуть прикрывающие колени - а руки-то голые до плеч! - ждут своего часа, зажмурились, предвкушая . В шляпной коробке - невозможная, упоительная, невесомая . ах, нет слов - белый зефир, чудо из чудес! На самом дне, запрокинувшись на спину, подняв лапки, спит шкатулка - шпильки, гребенки, шелковые шнурки, алмазный песочек, наклеенный на картонные шпатели - для нежных ногтей; мелкие пустячки. Жасминовый джинн запечатан в хрустальном флаконе - ах, как он сверкнет миллиардом радуг на морском ослепительном свету! Она готова - что ей помешало?»

Александра Эрнестовна не исполнила свое женское предназначение: быть любимой, стать матерью. Волнующе возвышенным воспоминаниям об Иване Николаевиче противостоят серые будничные рассказы о столичной жизни, на которую героиня променяла настоящую любовь. Ее равнодушие (очевидно взаимное) к спутникам жизни сквозит в ее рассказе о своих мужьях, где исподволь прочеркивается стратегия совершенно противоположного описанного поведения: «А первый был адвокат. Знаменитый. Очень хорошо жили. Весной - в Финляндию. Летом - в Крым. Белые кексы, черный кофе. Шляпы с кружевами. Устрицы - очень дорого . Вечером в театр. Сколько поклонников! Он погиб в девятнадцатом году - зарезали в подворотне».

Обращает на себя внимание указание рода занятий мужей Александры Эрнестовны. Женщинам свойственно вспоминать чувства, нахлынувшие во время любовных встреч, а если в памяти остались подробности из мира предметно-материального, то и чувств особых не было. «Со вторым (мужем – Г.П.) до войны жили в огромной квартире. Известный врач. Знаменитые гости. Цветы. Всегда веселье. И умер весело». Но Александра Эрнестовна, у которой не было в душе настоящего горя, наняла ребят каких-то чумазых, девиц, вырядила их в шумящее, блестящее, развевающееся, распахнула двери в спальню умирающего - и забренчали, завопили, загундосили, пошли кругами, и колесом, и вприсядку: розовое, золотое, золотое, розовое! Муж не ожидал, он уже обратил взгляд туда, а тут вдруг врываются, шалями крутят, визжат; он приподнялся, руками замахал, захрипел: уйдите! - а они веселей, веселей, да с притопом! Так и умер, царствие ему небесное».

«А после войны вернулись - с третьим мужем - вот сюда, в эти комнатки. Третий муж… Ныл, ныл - и умер, а когда, отчего - Александра Эрнестовна не заметила» (курсив мой – Г.П.).

Зато как восторженно отзывается Александра Эрнестовна о своих многочисленных «романах» - и реальных, и воображаемых: «О, конечно, у нее всю жизнь были рома-а-аны, как же иначе? Женское сердце - оно такое! Да вот три года назад - у Александры Эрнестовны скрипач снимал закуток. Двадцать шесть лет, лауреат, глаза! . Конечно, чувства он таил в душе, но взгляд - он же все выдает! Вечером Александра Эрнестовна, бывало, спросит его: "Чаю? ", а он вот так только посмотрит и ни-че-го не говорит! Ну, вы понимаете? Ков-ва-арный! Так и молчал, пока жил у Александры Эрнестовны. Но видно было, что весь горит и в душе прямо-таки клокочет. По вечерам вдвоем в двух тесных комнатках . Знаете, что-то такое в воздухе было - обоим ясно . Он не выдерживал и уходил. На улицу. Бродил где-то допоздна». Для «милой Шуры» такое поведение мужчины является наилучшим свидетельством его симпатии к ней, в то время как сама писательница иронизирует над героиней.

На художественном воплощении поведения героев (чаще всего виртуального) строится и рассказ Т.Толстой «Река Оккервиль»: «Симеонов сидел, машинально улыбался, кивал головой, цеплял вилкой соленый помидор, смотрел, как и все, на Веру Васильевну, выслушивал ее громкие шутки». А в момент появления Симеонова «Вера Васильевна рассказывала, задыхаясь от смеха, анекдот, он чувствовал: «жизнь его была раздавлена, переехана пополам… И Симеонов топтал серые высокие дома на реке Оккервиль, крушил мосты с башенками и швырял цепи, засыпал мусором светлые серые воды, но река вновь пробивала себе русло, а дома упрямо вставали из развалин, и по несокрушимым мостам скакали экипажи, запряженные парой гнедых».

 Скачать реферат