Типология и поэтика женской прозы - гендерный аспект

И еще: «Это дом в деревне, глухой и заброшенной, где-то за речкой Морой, дом, куда можно ехать только с грузом набранных продуктов».

Функциональная роль внутреннего строения и интерьера такого деревенского дома фактически повторяет своеобразие городского жилища. «В комнате девочки находилась детская кровать, раскладушка, шифоньер с вещами всей семьи, запертый на ключ, ковер и полки с книгам

и…»

Еще в одном рассказе Петрушевской - «Через поля» - героев в конце ждет “теплый дом”, где сидят за столом друзья (“пиршественный” образ, характерный для всего творчества Петрушевской). Тепло еды и питья, тепло дома и друзей “греет душу после долгого и трудного пути”. Автор-героиня сознает, что “завтра и даже сегодня меня оторвут от тепла и света и швырнут опять одну идти по глинистому полю под дождем”. В этом рассказе открытое природно-историческое пространство уподобляется жизненному пути человека и человечества: через “голую, абсолютно голую разбитую землю, ливень и молнии”. В эту землю что-то когда-то было посажено, но “не выросло пока что ничего”. Встреча с природой и историей, с жизнью, смертью испытывает все силы человека. В этом испытании обнажается естество, которого он, человек цивилизации ХХ века, стесняется (“Я стеснялась тогда всяких проявлений естества и больше всего своих босых ног”, - признается героиня рассказа «Через поля»).

Интересно подано художественное пространство и в рассказе Петрушевской «Незрелые плоды крыжовника» - через контраст, как противопоставление сказочно красивого в детском восприятии здания туберкулезного санатория на фоне не менее прекрасной природы и московской квартиры. В первом описании мы встречаемся с возвышенным лирико-романтическим стилем, знакомым по многим произведениям русской классической литературы: «Это была осень, и дом, двухэтажный, бревенчатый, с галереями вдоль спален на втором этаже, стоял на берегу большого пруда, как многие барские усадьбы. Вокруг простирался осенний парк с аллеями, полянами и домами, и запах палой листвы пьянил после городской гари — деревья стояли именно в золотом и медном уборе под густо-синими небесами». Это был «мир каскадов и резьбы по бронзе, мир счастья, подвигов, чудесных спасений и великой любви», - признается героиня – вдохновивший когда-то двенадцатилетнюю девочку на прекрасное сочинение – предмет гордости «лесной школы», сочинение юного автора, который «нагромоздил описание на описание, хрусталь на багрец, золото на ниспадающие каскады, бирюзу на резьбу, кристаллы на кораллы, и удивленная, даже пораженная учительница по русскому, красавица в хрустящем кожей корсете, костный туберкулез, дала прочесть мое сочинение всем учителям и потом прочла его вслух в классе».

Однако тот мир каскадов и резьбы по бронзе, мир счастья и воображаемых подвигов и великой любви, «тот мир не мог существовать в условиях Москвы, в коммуналке, среди соседей, в нашей комнате, заставленной книжными шкафами, в которых подло прятались клопы, а спать можно было только на полу под столом», «надо было ждать под дверью то ли уборной, то ли ванной».

Уже после того, как нами был в основном выявлен гендерный аспект топоса женской прозы, мы познакомились с работой Натальи Каблуковой о драматургии Петрушевской, и хотя томский автор не касалась ни проблем гендера, ни прозы, очевидно, что это одна из лучших работ по проблеме городского пространства. Некоторые ее наблюдения позволят экстраполировать наши выводы о специфике художественного пространства прозаиков-женщин на другие литературные роды. В частности ею замечено, у Петрушевской «быт проявляет бытийный пласт существования персонажей» (Каблукова, 2003).

У Л. Улицкой, напротив, быт царствует в своей самодостаточности. Действие в рассказе Л. Улицкой «Орловы-Соколовы» ограничено типичной городской квартирой. Она лишена тех символических коннотаций, которые сопровождают понятие «Дом»: это всего лишь жилое помещение, место, где постоянно и без особых надежд на перемены, живут люди; показаны внутреннее устройство квартиры, детали интерьера, подмечены неудобства дома и гораздо реже достоинства или мотивы многолетней привязанности к ней. Вспомним подробности: «Квартира у Орловых была хоть и большая, но неудобная, занимали две большие комнаты, у Андрея была девятиметровка. Борис Иванович страдал бессонницей, а водопроводные трубы, подверженные эффекту Помпиды, начинали страдальчески реветь, если открыть кран» (здесь и далее курсив мой – Г.П.).

Аналогичные подробности даны в рассказе Л. Улицкой «Зверь»: «Сереже приспичило сразу после смерти мамы объединить их небольшую уютную квартиру на Беговой и мамину однокомнатную в эти хоромы, и отговорить его Нине не удалось. Он и слушать не хотел ни о последнем этаже, ни о протечках на потолке».

Но и городская квартира способна выполнить функцию Дома.

В рассказе Улицкой «Чужие дети» любовь героев к дому – это сильнейшая страсть не только для героинь рассказа «их дом – это место, где они любили, были любимы и счастливы, где росли и будут расти их дети», но и для Серго, казалось бы разлюбившего Маргариту: «Он вошел в парадное и едва не потерял сознание от запаха стен — как если бы это был запах родного тела». Ее же «Лялин дом» - рассказ о женщине, без которой нет дома. Есть женщина – есть дом, в понимании уютного и душевно манящего места, где каждый любим, понят и принят. Ольга Александровна, перед тем, как зайти к заболевшему товарищу сына, «приняла горячую ванну, намазала распаренное лицо густым, лимонного запаха кремом, прибрала слегка на кухне, позвонила двум-трем подругам и заварила свежий чай. Сделала два толстых бутерброда с сыром, поставила на поржавевший местами жостовский поднос чашку со сладким чаем и тарелку с бутербродами и, накинув поверх старого шелкового халата вытертую лисью шубу, прямо в шлепанцах на босу ногу вышла на черную лестницу, чтобы отнести незамысловатую еду заболевшему Казанове». Слабость женщины, отдающейся товарищу сына, наказана безумием, а понимание утраты дома рождает бесконечную жалость к олицетворяющим его предметам: «Все она мысленно гладит рукой, ласкает и твердит про себя: бедная девочка… бедная кастрюлька… бедная лестница… Она немного стесняется своего состояния, но ничего не может с этим поделать».

Обилие деталей топоса складывается в определенную картину мира, которая создана на основе женского восприятия. В так называемой «городской» прозе, представленной прежде всего повестями Ю. Трифонова, таких описаний даже в подчеркнуто «квартирном» «Обмене» (1969) не найти. Единственная деталь интерьера, на которую обратил внимание герой повести Дмитриев, это то, что в комнате, где когда-то он начинал свою жизнь с Леной, «красивые зеленого цвета обои с давленным рисунком заметно выцвели и полысели» (Трифонов, 1988, с. 58). Это символ кризиса их семейных отношений в связи с затеянным женой квартирным обменом. Никогда раньше не соглашавшаяся «съехаться» со свекровью, Лена, узнав о ее неизлечимой болезни, теперь откровенно и цинично торопит события, ускоряя смерть женщины, сразу догадавшейся о причинах такой внезапной заботы. Нравственные муки Дмитриева и составляют экзистенциальное содержание этой повести, художественное пространство которой совершенно непохоже на то, которое изображено в анализируемых женских повестях. В определенной мере подробности могли бы присутствовать, например, в рассказе В. Астафьева «Людочка», где в центре женский образ, но и здесь в описании жилища женщины, приютившей Людочку, такого обилия подробностей нет. В женской же прозе они не только наличествуют, но образуют фокус изображения художественного пространства, определяя и своеобразие сюжетных линий, раскрывающих образы героинь. Горьковское понимание сюжета – «связи, симпатии, антипатии, вообще взаимоотношения людей» реализуется именно через обилие деталей подчеркнуто гендерной картины мира женской прозы.

 Скачать реферат