Изучение жанра антиутопии на уроках литературы в школе

Если бы писатель экстраполировал, а затем разоблачал идею коммунизма, то разговаривать особенно было бы не о чем. Но тут дело в самом утопическом соблазне, на который падок русский человек. В романе «Москва 2042» не один (как заметили критики П. Вайль и А. Генис – «Независимая газета», 22.01 1991) утопический проект, а целых четыре – множественность, имеющая качественный смысл. Основное действи

е романа разворачивается в обществе, возникавшем в результате осуществления утопических идей Букашева, простого генерал-майора из органов. Его проект, родившийся в аппаратных недрах, – это революция сверху, так сказать, 18 брюмера в совдеповском варианте. В финале романа на смену ему приходит монархистски-провославная утопия бывшего зэка Карнавалова. В виде мечты присутствует здесь и левацко-романтическая утопия – эту утопию выбивают, в буквальном смысле слова, из юного террориста исполнители утопии Букашева (она же, кстати, снится ошалевшему от столкновения с будущим Карцеву). И наконец, проект биолога Эдисона Комарова, реализующийся на лабораторном уровне – в сознании эликсира жизни и суперчеловека, жестоко отредактированного в соответствии с логикой первой утопии. Вот так утопия утопию погоняет и на утопии мчится – в никуда .

Вся утопия, кроме мечтаний о прекрасном (или неосуществимом), спровоцирована желанием получить из ничего нечто различными способами: посредством перераспределения, инвентаризации, замены плохих начальников хорошими (Платон, например, предлагал в начальники философов, а при нехватке таких – рекрутировать их из воинов). Но в своем осуществлении утопия неизбежно влечет за собой диктатуру. П. Вайль и А. Генис отметили, что жизнь Москорепа 2042 года – один к одному военно-казарменный коммунизм, Зощенко, Булгаковым, Ильфом и Петровым. Действительно похоже. Но – похожих в той мере, в какой склад мышления Троицкого, например, похож на слад мышления современных его сынов: С Куняева – с Лубянка .; К. Раша, считающего что сто офицеров всегда будут выше ста «граждан любых категорий».

Все это не только эксцентричные, но и естественные проявления российского менталитета. Носители утопического и, как следствие, милитаризованного сознания, мы, в сущности, не живем (так жить нельзя!), а воюем, бьемся, захватываем, отступаем, высаживаем десант, принимаем меры. Уж не знаю, кто в этом виноват – большевики ли, самодержавие, крепостное право, евреи, первая мировая . А может, просто подсознательная компенсация российского «авось»? Должна быть хоть какая-то компенсация!

Великая Августовская Революция началась в романе Войновича с заговора рассерженных генералов и с введения режима, который до путча (не нашлось-таки своего Пиночета!) назвали бы у нас как-нибудь изящно: «прогрессивно-военный» или еще лучше «военно-гражданский». Генералы были все как на подбор: молодые, красивые и наверняка хотели только хорошего. Однако назревшие проблемы они стали решать по-простому – по-армейски. От граждан, то есть людей гражданских, требовали увеличить добычу, усилить дисциплину, бороться за . – все до боли знакомое. Разбили граждан в соответствии с потребностями на категории (привет Рашу!), возникли замечательные столовые с сержантами у входа (и полевым кухням Проханову привет!). Союз писателей обустроили по типу школы прапорщиков (заслуженно – не комиссарьте!), а критикой непосредственно занялись органы. БЕЗО (почему бы это?). Ну а Букашев, произведенный в Генералиссимусы, с космического корабля сам наблюдал за исполнением приказов. Могло ли из этого получиться что-нибудь хорошее?

Простодушная вера в то, что можно все наладить, перенеся в обычную жизнь армейский порядки или подчинив ее суровым законам военного времени, – это и большой соблазни (приятно из ничего получить нечто), и большая беда (но не получишь). Армейский инстинкт заставляет предполагать, что от приказа до выполнения только один шаг, и тот по прямой. Объявить новый порядок и ввести его с завтрашнего, а еще лучше – с сегодняшнего дня, как на оккупированной территории.

Вот по прямой шагает в романе альтернативный лидер Карнавалов. И, что характерно, не ошибается. За считанные часы вводит он в коммунистической Москве «веру православную, власть самодержавную плюс народность»[Шохина, 1992:199]. Его проект – зеркальное отражение проекта Букашева (правое становится левым, левое – правым). Потому-то коммунисты чудесным образом оборачиваются в монархистов, пятиконечные звезды сменяются крестами, органы госбезопасности переименовываются в Комитеты народного спокойствия, районы – в губернии . Словом, все как у нас сейчас, и даже перечислять страшно – кажется, что все мы вышли из шинели, скроенное Войновичем, или он слишком хорошо знал, по кому кроить шинель.

Сказать, что Сим Симыч – пародия на Александра Исаевича, – значит, ничего не сказать о смысле этого персонажа в романе. С ним связана, может быть, важнейшая проблема – сотворение кумиров, той легкомысленной охотливости, с которой мы принимаем идеолога (и идеологию), будь то Сталин, Ленин, Сахаров, Солженицын, Горбачев, Ельцин, неважно . Того идеологического экстаза, который так удобно подменяет работу интеллекта и души и просто работу как таковую. Тоталитаризм ведь не выдумка, навязанная какой-то одной зловредной личностью или группой: он возможен только при содействии масс, народа.

Войновича давно интересовало возникающее между ведущими и ведомыми психологическое, эмоциональное пространство, на котором происходят любопытнейшие вещи. В давней своей повести-притче «Владычица» (1968) писатель показал и потребность человеческого сообщества в ведущем и, что не менее важно, зависимость ведущего от массы. Пафос притчи был трагическим: как бы помимо воли героиня ее становилась Владычицей в своей деревне, но нарушала, будучи не в силах нести бремя власти, правила игры и погибала. И вот ходит глашатай и созывает народ новую Владычицу выбирать, а все бояться. Но потихоньку одна дверь приотворяется, потом другая: не думая, повинуясь инстинкту сообщества (или толпы), кто-то готовится принести себя в жертву на алтарь власти. И тогда, в конце 60-х, это казалось все правдой.

Но там все-таки речь шла не то о тринадцатом, не то о четырнадцатом веке. А вот повесть о Вере Фигнер и народовольцах – «Степень доверия» (1972) обращена уже к иной исторической реальности. Здесь возникает принципиально новый вопрос – о приготовлении к власти, заложенном в работе революционеров, оппозиции, подполья. И о том, что «для того, чтобы перекраивать мир, надо слишком хорошо о себе думать, надо верить в свои силы и в то, что ты имеешь право навязывать другим тот образ жизни, который считаешь правильным».

В начале 1980-х, когда власть в нашей стране окончательно воплотилась в карикатурном образе Брежнева, а альтернатива ей – в куда более привлекательном образе борца с коммунизмом Солженицына, писатель вышел на тему ведущего и ведомых. Сим Симыча Карнавалова отслежен, как говорят разведчики, в романе с самого начала своей политической карьеры до ее высшей точки. Непримиримый враг «заглотных коммунистов и прихлебных плюралистов», бывший зэк был чужд всякой суетности: его не волновали ни гонорары, ни известность, ни быт. Подвижничество, самоотречения, аскеза – качества в русской жизни чрезвычайно ценимые. Таков был Чернышевский, таковы были русские террористы, которые шли, сотворив молитву, на убийство и потом гибли сами. Таковы были – до революции – все наши революционеры: и Ленин, и Сталин, и Дзержинский . Их любили за то, что они ничего из того, что они ничего не хотели для себя (вернее, ничего из того, что хотят для себя обычные люди), ставили общее благо выше личного, а, кроме того, будучи мучениками идей (привет Валерии Новгородской!), сохраняли верность своим убеждениям. Вопрос о том, хороши ли убеждения, оказывался второстепенным.